Голубев сел на диване, набрал номер Аллы Андреевны.
— Где это вы были? — спросил.
— В буфете, — ответила она радостно. — Сосиски ела. А вы голодный, сердитый и одинокий.
— Я извиниться хотел. Извините, невежливый я.
Она помолчала. Потом засмеялась нежно.
— Поцелуйте меня.
А за окном висела луна, как неоновая реклама захватывающей трагедии. Она навела Аллу Андреевну на мысль о лице Данаи, обезображенном кислотой сумасшедшего.
— О, господи! — в томлении прошептала Алла Андреевна. — Какой кошмар…
Лаборантке Инге луна казалась громадной, как, наверно, серебряный царский поднос. На нем все навалено: фрукты, цветы, частично сласти, шампанское, зубочистки, салфетки охлаждающие «de Luxe», визитные карточки флотских офицеров и докторов наук.
— Было, — сказала Инга. — Черт побери, было!.. И почему это везде есть рестораны «Восток», но ни в одном городе нет ресторана «Запад»?
Восьмикласснику Бабсу, который сидел у окна в кухне и курил потихоньку от мамы и папы, луна представлялась фонарем у входа в шалаш любви, в котором он, Бабс, когда-нибудь обретет рай.
Белая ночь не соприкасалась с крышами, мостовыми, с трамвайными проволоками, рельсами, мусорными бачками — она соприкасалась со шпилями, куполами, кронами деревьев, мостами. Она была похожа на аромат. Более того — она была живая. Она говорила: «Я вас люблю». Других слов она просто не знала.
Виктор Петрович, мокрый весь, шагал через Дворцовый мост, и мост приветствовал его легким гулом. Не то было час назад на мосту Кировском. Там он доходил до середины и отступал.
В войну Виктор Петрович был командиром, высоким, кудрявым и смелым. Тогда он не боялся. Шел в огонь, пер на рожон, лез поперед батьки в пекло.
Потом остыл.
Сегодня он снова окрылился, и, если бы — чур меня! — не общий спазм его организма на Кировском мосту, он бы снова уверовал в Красные Зори.
Сегодня — вернее, вчера — на общем собрании коллектива коллеги выступали с критикой и предложениями. Президиум, в составе двадцати одного человека, кивал и высказывался в том смысле, что нужно покончить с убыточностью, посредственностью, мелкомыслием, легкоступием, серой одурью и проституцией.
Дали слово Егоркину, человеку тихому, с оттопыренными ушами.
Егоркин вышел на трибуну, причесал что-то на своей лысине и сказал, почти выкрикнул:
— Стыдно, товарищи! Посмотрите, кого мы выбираем в президиум. Все тех же! Мы рабы наших недостатков, взлелеянной нами лени. Это омерзительно. Они же голые. Голые короли. Лианы. Присовокупленцы.
Слова «лианы» и «присовокупленцы» повергли зал в краску. В президиуме закричали: «Он пьяный!»
Добрые молодцы из зала тут же стащили Егоркина с трибуны, стали ему руки выкручивать.
— Доктор! Где доктор? Давайте трубку. Пусть дыхнет.
Доктор выбрался из рядов, сказал тихо:
— У меня нет трубки. У меня амбулатория, а не вытрезвитель. Но я и без трубки вижу — Егоркин трезвый.
— Почему трезвый? — гневно воскликнул президиум.
— Потому что он вовсе не пьет. Весь коллектив это знает, но, увы, молчит. Привык молчать, когда товарищу руки выкручивают.
— Мы не молчим, — сказал коллектив. — Но исключить надо.
— За что? — спросил доктор.
За что исключать Егоркина и откуда — коллектив не знал, но нельзя же вот так — с плеча. И что это за терминология — «лианы», «присовокупленцы»!
Добрые молодцы Егоркина отпустили, даже пиджак на нем поправили, даже, что повергло и их самих и Егоркина в задумчивость, сказали:
— Извините нас, дураков, Викентий Михайлович.
Егоркин махнул рукой и ушел, размазывая по щекам слезы.
Тогда и поднялся на трибуну Виктор Петрович.
— Бытие определяет сознание — это неоспоримый факт. Наше с вами сознание будет изменяться медленно, трагично, а они… — Виктор Петрович кивнул на президиум. — Ишь, сидят, будто им уже новенькую чистую совесть выдали вместе с незапятнанной биографией. Вы уже перестроились? — спросил он у президиума.
— И этот пьяный!
Виктор Петрович узнал голос своего шефа М. К. Лидазова. Его шеф сидел в президиуме недавно и оттого нервничал.
— Ты меня поил? — спросил Виктор Петрович и поднял руку, чтобы его лучше слушали. — Так вот, товарищи. Егоркин прав — голые они, лианы, присовокупленцы. Мой шеф М. К. Лидазов — соавтор в пятидесяти работах, в основном у Яликова. Заметьте, у Яликова фамилия на последнюю букву.
Кто-то из президиума двинул его кулаком в живот.
— На пенсию гнать! Заслужил товарищ. Похлопаем.
Но коллектив в зале уже задумался. Угнетенные отсутствием вентиляции и перспективы члены коллектива задышали — это ушедший Егоркин позабыл за собой дверь захлопнуть.
Виктор Петрович тоже задышал и сказал:
— Предлагаю президиум переизбрать.
— Переизбрать! — поддержал коллектив. — Не доверяем.
Новый президиум избирали четыре часа, очень тщательно. Почти отчаялись. Но оказалось, что в коллективе сохранились все же достойные люди.
Виктор Петрович в число президиума не попал, поскольку сам ограничил его цифрой пять. Его назвали шестым. Предлагали число президиума изменить, но он горячо боролся.
— В Политбюро ЦК одиннадцать человек — на все государство. А на нашу организацию — пять за глаза. И хенде хох! — Иногда Виктор Петрович употреблял иностранные выражения, которые помнил еще с войны.
А когда выбрали президиум и выбранные товарищи, стесняясь, под аплодисменты заняли места на сцене, оказалось, что уже полночь, правда, белая, иначе все бы уже разошлись.
Некоторые предлагали перенести собрание на завтра, но Яликов, выбранный в президиум большинством голосов, сказал:
— Сегодня, товарищи, мы сделали очень много. Большего и завтра не сделаем. Так что завтра давайте работать.
Все с Яликовым согласились, даже проголосовали. И разошлись довольные.
Если бы Виктор Петрович поехал на метро, он бы уже сладко спал и не испытал кошмара. Но он решил прогуляться — белой ночью через Неву.
Спазм накрыл его на Кировском мосту, на разделительной черте, она у каждого моста есть, называется чиром.
Перешагнув чир, Виктор Петрович почувствовал холод — белая ночь потемнела, пятки его вспотели и тут же заледенели. Не приведи бог — пылко фосфоресцируя, предстал перед ним прежний состав президиума.
— Иди к нам, ушастый. Иди, умник. Мы много чего пережили, даже блокаду. И перестройку переживем.
— Я не ушастый. Егоркин ушастый, — сказал Виктор Петрович.
— Из Егоркина мы сделаем спираль, а вот из тебя что?
Виктор Петрович поспешно шагнул назад и снова очутился в тепле белой ночи, волшебной и легкой, как запах сирени.
«Что это? — подумал он. — Кажется, я струсил. Надо быть смелым, как в бытность мою командиром». Он снова шагнул вперед и снова попал в холод президиума. Эти люди, которых он так хорошо знал и так откровенно не уважал, но всякий раз выбирал, смотрели на него, не мигая.
— Никто из вас блокаду не переживал. А ты, Лидазов, всю войну просидел в Козьей Гриве при железнодорожном воинском продпункте.
— Тебя мы в бараний рог согнем и коленом под зад, — сказал прежний состав президиума. — Отказывайся от своих слов.
— Не откажусь.
— Тогда, гад, живи, но помни. Все вернется на круги своя. Мы снова займем места. А ты… Да, собственно, кто ты такой? — Прежний состав президиума потянулся его душить. Виктору Петровичу шагнуть бы вперед — разделительная полоса и шириной-то всего ничего, но Виктор Петрович этого не знал, а движение вперед еще не вошло у него в привычку, и он снова шагнул назад. И снова оказался в волшебной белой ночи. Город его и река хоть и были прекрасны, но обветшали. Они требовали от него характера. Город в центре потрескался от плохого ремонта и на окраинах потрескался от плохой работы.
— Не отступлю, — сказал Виктор Петрович и снова шагнул вперед.
Прежний состав президиума ухватил его за шею, стал гнуть.
— Не согнете, — хрипел Виктор Петрович.
— Согнем.
— Я лучше в реку скакну. Утоплюсь лучше.
Члены президиума захохотали с кавказским акцентом. Виктор Петрович знал на собственном опыте — язва желудка и кавказский акцент происходят от частого произнесения кавказских тостов.
— Не скакнешь. Все вы слабаки — дохлый номер.
Виктор Петрович, кряхтя, залез на перила, крикнул:
— Назад хода нет! — и прыгнул в пучину.
По мосту шли парень и девушка.
— Смотри, Вася, — сказала девушка. — Зачем это он с моста прыгнул? Может, разочарованный?
— В такую ночь и разочарованный? Это йог, — сказал парень. — Йоги по ночам тренируются, чтобы публику не смущать.
— Если йог, почему не выныривает?
— Он на дальность нырнул. Йоги на дальность здорово могут.
