Иванёк действительно не умел быть с матерью ни ласковым, ни откровенным, таким, каким он бывал с отцом или с дедом Большухиным. Поэтому то острое одиночество, та гнетущая бесприютность, которые не то обожгли его душу, не то охладили его сердце на кладбище у церкви Спаса Всех Убиенных, постоянно возникали в нем на самых разных этапах его последующей жизни. И куда бы он ни бежал от бесприютности, как бы и с кем бы ни спасался от одиночества, они всегда настигали его.
Большое торговое село Успенье лет десять назад нарекли «неперспективной деревней», и было оно одним из двадцати трех «населенных пунктов» совхоза «Давыдковский». В Успенье оставалось не больше двадцати изб, и стояли они вразноряд, хаотично, будто после урагана. А земли вокруг села лежали знатные — суглинистый чернозем! Величественно переливалась холмистые дали между светлым Успенским лесом и темным Тугариновским. Но что для нынешних тракторов и комбайнов тысяча гектаров пашни? Не каждый в Успенье и замечал, когда пахали, когда сеяли или косили. Слышали, конечно, как что-то тарахтит меж холмами, но ведь всегда ненадолго. И опять тишина, безлюдье…
Иван останавливается на проселке и завороженно смотрит. Над Успенским лесом появился и быстро растет огромный багряный диск — холодный и плоский. Солнце выкатывается как чудо небесное. Вот оно уже позади церкви, которая стоит на обрывистом взгорье у моста через Шохру. Трехъярусная церковная колокольня, как ступенчатая ракета, устремляется ввысь. Храмовый восьмерик затаенно чернеет. А в голых стропилах купола, в ржаво-дырявой головке с большим скособоченным крестом ярко полыхает кровавое пламя…
Иван поднимается на церковное взгорье по засыпанной палым листом тропинке. Спасская церковь когда-то славилась. Она строилась по проекту одного из любимых учеников великого московского зодчего Матвея Казакова на деньги княгини Тугариновой — «в память отца и сына», погибших в Отечественную войну 1812 года, и «всех ратных людей, отдавших жизнь во славу России». Ее закрыли в тысяча девятьсот тридцать шестом году: навесили амбарный замок на кованые двери, забили досками нижние окна. Она долго сохранялась как «выдающееся архитектурное сооружение». До конца войны простояла нетронутой. Но потом пришли напасти. Ныне на треснувших, обнаженных стенах разросся бурьян, молоденькие березки; в опустошенной внутренности изуродованная настенная живопись, кучи мусора.
Иван идет по заброшенному церковному кладбищу мимо поваленных памятников и забытых могил к разрушенной усыпальнице князей Тугариновых, рядом с которой находится всего одна живая могилка — деда Большухина. Весной, в апреле, он покрасил серебряной краской простой трубчатый крест, а нежно-голубой — железную оградку. Иван присаживается на низенькую скамейку в оградке. Онемело смотрит на коричневую листву, будто чешуйчатым панцирем прикрывшую пологий холмик. Ему становится жалко себя. Сами по себе набегают слезы, и он жесткими, зяблыми пальцами утирает их. Долго сидит в бездумье. Вокруг — никого, только глубокая осенняя тишина. Наконец он успокаивается. И тогда почему-то ярко вспыхивает в памяти голодная весна сорок седьмого года.
Сразу после апрельской тали, когда только обнажилась земля, кто-то ночью, сбив с чугунных решетчатых ворот ржавый замок, проник в каменную усыпальницу князей Тугариновых, увенчанную мраморной скульптурой скорбящей девы, и вскрыл гробы в поисках драгоценностей. Тогда о богатствах княжеских могил ползли упорные слухи по окрестным деревням и селам.
Председатель Успенского сельсовета Роман Дуденков, вернувшийся с войны инвалидом — без кисти правой руки, с дергающимся полузакрытым глазом, — строго предупреждал о «суровых карах по причине надругательства». Он развесил повсюду — в колхозных правлениях и клубах — тетрадочные листки, озаглавленные «придупрежденья». На них корявые, пляшущие буквы грозили тюрьмой и штрафами.
Иванёк не раз видел, как Дуденков пишет справки: кладет на тетрадочный лист тяжелый наган, придавливает его культей, мелко дрожащей на вороненом металле, распрямляется, откидываясь назад, и прямой левой рукой, потея, прикусив язык, с трудом, но упрямо корябает школьным пером печатные буквы. Дуденков с редкой настойчивостью переучивал себя на левшу.
По деревням Дуденкова прозвали Моргослепым за постоянно дергающийся глаз. Его никто не боялся. Над его «придупрежденьями» все насмехались. Потешались и над его желанием превратиться в ловкого левшу. В общем, власть Романа Дуденкова в расчет не принималась, хотя и был он вооружен.
«Моргослепый, ежели и пальнет, — ехидно говаривал одноногий конюх Хухрыгин, — все одно потратится на воздух. Судорога у него всегдашняя в оставшейся кормилице. С трех шагов мажет…»
У тех же, кто обнажал гробницы, руки были крепкие: всю могилку деда Большухина завалили мерзлыми комьями. Так и осталось неизвестным, нашли ли у князей Тугариновых золотые кольца да драгоценности, а вот скорбящая дева исчезла навсегда. Правда, тогда, в сорок седьмом, шел слух, что ограбили князей чуть ли не на миллион рублей и в самой Москве создана чрезвычайная комиссия по поимке преступников. Кое-кто из молодых парней посмеивался над этими россказнями, но почти все этому верили.
Тот день Иванёк с матерью с самого раннего утра вместе со многими жителями окрестных деревень провел на огромном картофельном поле, которое осталось неубранным, — выковыривали мерзлую картошку. Три четверти мешка наковыряли и были очень довольны. Мать радостно говорила: «До первой зелени, даст бог, дотянем. Может, и колхоз что подкинет. Председатель сулил…» Вернулись затемно, усталые, но счастливые, как тут сразу в избу влетела взбалмошная Клавдия Пантыкина, вся в слезах, и с порога:
— Дусь! Дуся! Беда! Чего наши-то натворили! В могилу залезли! Ой, что будь-то? Что будь-то? Бабка Очканя говорит: к смерти! Ой, Дусь, Дуся!
Мать побледнела:
— О чем ты, Клавдея?
Иван видит все как наяву: Петька с Гришкой в угол забились, сидят на лавке, прижавшись друг к дружке, голов не поднимают. А Клавдия Пантыкина посреди избы причитает, руками взмахивает, слезы концом платка вытирает.
— Ой, беда-то какая! Что будь-то? Что будь-то? Дусь, а Дусь? Из могилы костюм черный вытянули. Не истлел совсем, как новый!
Мать раздраженно перебила:
— Из какой могилы?
— Да ты уж и не знаешь! — опомнилась Пантыкина. — Князей ночью грабили! В склепе у церкви. А наши-то идут в школу, в Успенье. И как унюхали, проклятущие?! Ванечки с ими не было. Он бы им задал, бесенятам! Ой, что будь-то? Что будь-то? Дусь, а Дусь?
— Да толком ты, Клавдея, толком-то расскажи, — недовольна мать.
— Да толком-то и рассказываю, — обиделась Пантыкина. — Они-то палку выломали длиннющую да перекладину примотали. Как крест получилось. И давай пугало делать. Костюм-то напялили, а на верхушку череп воткнули. А он с волосьями с седыми! Ой, что будь-то? Батюшки! Помилуй, господи! Очканя-то говорит: к несчастью все это, к большущему. Я-то на сносях. Дусь, знаешь ведь. Мой чуть Семку не убил, еле отстояла…
Иван наяву слышит, как ревут в две глотки Петька с Гришкой — насмерть перепуганные, раскаявшиеся, молящие о пощаде. А Клавдия, мать Семки Пантыкина, не останавливается:
— Дусь, а Дусь, так в школу ведь пошли, пугать всех. Значит, тащат над собой страсть-то эту как хоругвию. По всему Успенью! А за ними ватага уже. Ну прямо демонстрация получилась! Стыд-то какой! Страх! А череп-то с волосьями! Нюрка Говорова прибегала, говорит: сама смерть! Ой, что будь, что будь-то, Дуся?
— Да перестань ты причитать, — просит мать, а сама бледная, лицом осунулась, под глазами — черные полукружья. Не двинется, рукой не шевельнет — испуганна, растерянна.
А Пантыкина продолжает:
— Нюрка-то говорит: навстречу им Моргослепый кособочится. Как рявкнет: ах вы, фашисты проклятые! Все-то врассыпную, а наши стоят, с поличным-то. Ну он их под арест, голубчиков. Угрожал политическую статью приписать нам, родителям. А уж штрафовать обязательно будет. Мой-то и сбесился, едва Семку отстояла. Дусь, а Дусь, штрафу сколько наложит? Рублей сто, а? Ох горе! Стыд-то какой! Ну увидели, что грабеж, так к взрослым бегите, в сельсовет, к товарищу Моргослепому. Он все же власть. Правда ведь, Дусь? А эти, проклятущие, пугать вздумали. Ой, Дусь, что с тобой? Дусь! Дусь! — закричала испуганно Пантыкина.
Иван видит, как подкашиваются у матери ноги, как она, медленно обернувшись вокруг себя, ничком валится набок. Пантыкина в страхе, с жутким воплем на крыльцо:
— Дуську Окурову удар хватил! Ой, люди добрые! Господи!..
Прибежали соседи. Мать подняли, на кровать отнесли; Иванёк помогал. Кто-то из баб к груди ухом: слава богу, сердце бьется. Пока ждали фельдшерицу из Успенья, старая Очканя пошептала молитвы. Но помогло мокрое полотенце: мать очнулась. Был обморок. В доме долго оставались бабы, все судачили о случившемся. И сразу разошлись, когда появился Болдырев Панкрат Григорьевич, председатель колхоза. Он в сорок пятом сменил Петракова: того выдвинули в район, председателем потребкооперации…
