Дорога шла лесом, и едва Селиванов вошел в него, как тьма стала непроглядной. Он в нерешительности остановился. Идти дальше или вернуться? Вернуться — назовут трусом. И Леня, переложив пистолет в карман шинели, на ощупь тронулся вперед.
И вдруг из чащи леса донесся страшный крик. Слов не разобрать, но сомнений не было — кто-то взывал о помощи. Селиванов стоял в нерешительности считанные секунды, но успел продумал различные варианты. Самым верным в его положении было — немедленно вернуться назад, а с другой стороны — неужели отказать в помощи пострадавшему и опозорить себя? Правда, он ничего не видел, мог сам оказаться в ловушке, но глупое самолюбие заставило сделать необдуманный шаг.
Дорога показалась ему бесконечной. Он уже начал успокаиваться, когда руки, вытянутые вперед, вдруг нащупали ногу висящего человека. Селиванов метнулся в сторону и тотчас почувствовал, как что-то легонько стукнуло по затылку. Это были ноги второго повешенного.
Дальнейшее Леня помнил плохо. Увлекаемый диким, необузданным страхом, он направил пистолет в ночь и выстрелил.
Пришел в себя Селиванов только увидев матросов, бегущих к нему с фонарями.
Как выяснилось позже, повешенные были местными активистами.
Да, негоже отдавать Юзека в первые попавшиеся руки, негоже…
— Тогда, Юзек, ты ешь. Понял? Ешь! Скоро придем в Попово-Костельню, там наш госпиталь, и о тебе будет кому позаботиться.
Селиванов выходит на палубу. Ему кажется, что между сосенок ползают люди. Вон один, второй, третий…
— Дежурный! — кричит Селиванов.
— Есть, дежурный, — появляется из рубки Волков.
— Что это?
— Матросы для больных грибы собирают.
— Мины…
— Мины можно вынуть или обойти… Конечно, если осторожно, — Волков говорит спокойно. Он не сомневается в правильности действий матросов.
— Взорвется хоть один… — начинает Леня и замол-кает: под одной из сосенок вспыхивает пламя, она подпрыгивает и, подрубленная под корень, падает на землю.
Леня всматривается в ползающих матросов и облегченно вздыхает: они чувствуют себя так, как будто ничего особенного не случилось.
— Больные слабеют без питания. Не селедкой же их кормить! — говорит Волков.
Селиванов не спорит.
Ночью больных накормили грибовницей, а сами опять поужинали хлебом с селедкой и легли спать, чтобы завтра с зарей снова лезть в воду и упрямо пробиваться к Сероцку, к первому польскому городу, под которым флотилия должна вступить в бой.
3
К Сероцку подошли точно в назначенное время, темной осенней ночью ворвались в него, а к утру над городом уже полоскались флаги победителей. Разглядывать город было некогда: в нескольких километрах от него топорщилась орудиями крепость Зегже. Глубоко пустив корни в гористый берег, скрытая под толщами земляных валов, она казалась неуязвимой, несокрушимой и, на первый взгляд, прочно, намертво оседлала и реку и шоссейную дорогу, вдоль которой костенели трупы фашистов.
Но армия продвинулась вперед, крепость угрожала ее флангу, и советское командование решило ночью начать общий штурм. И, как бывало уже много раз, главными козырями опять выдвигались внезапный бросок катеров и ярость морской пехоты, которая, уцепившись за берег, скорее погибнет, чем откатится назад. Все было продумано, решено, и катера ждали только условного часа.
Норкин, заткнув за пояс полы реглана, шагал по обочине дороги и с интересом посматривал на Нарев, который лениво и методично лизал своими черными волнами глинистые берега. Норкин прибыл в Польшу перед самым штурмом Сероцка, о прелестях плавания по Западному Бугу только слышал и теперь по внешним признакам старался угадать, похож Нарев на него или нет. Кажется, не похож. Широкий, он течет ровно, местами покрыт цепочками водоворотов, убегающими к Висле. Плавать по нему вроде бы можно, а вот с крепостью опять дрянь получается. Попробуй-ка, вскарабкайся на такой обрывище, да еще если по тебе стреляют! Успокаивало одно: батальон Козлова, как всегда, прибудет с наступлением темноты, погрузится без суеты и шума, а следовательно, можно надеяться, что ночной штурм будет неожиданностью для вражеского гарнизона.
— Эй, подбери пятки! Отдавим! — резанул по ушам чей-то задорный окрик. Норкин перепрыгнул через канаву и остановился. Окутанные паром, переваливаясь на ухабах, как утки, шли две полуторки. Номера их и опознавательные знаки были заляпаны, грязь висела сосульками, но любой человек, взглянувший на них, не задумываясь, определил бы их принадлежность к флотилии: в кузовах сидели матросы. Они беззлобно посмеивались над чудаком, вышагивающим по самой грязи. Норкин был одет в реглан без погон, вместо фуражки голову обтягивал катерный шлем, но он даже радовался, что никто не угадывает в нем офицера: захотелось хоть немного побыть не комдивом, а простым моряком.
Поравнявшись с Норкиным, головная машина остановилась, и шофер спросил, высунувшись из кабинки:
— Слушай, до Зегже далеко? Сутки маемся в этой грязюке, а ей и конца не видно.
— Километра два и стоп. Дальше все простреливается.
— А до катеров?
— Как встанешь — до них рукой подать.
— Ни хрена! Дотопаем! — беспечно ответили из кузова. — А ты куда? На катера? Лезь в кузов!
Норкина забавляла эта непосредственность. Он перепрыгнул через канаву, поставил ногу на колесо, приподнялся над бортом, и тотчас несколько рук помогли ему. В это время машина дернулась, поклонилась очередному ухабу, и Норкин упал на чьи-то ноги.
— Ну ты, полегче, — проворчал матрос, на ленточке у которого было написано: «Красный Кавказ». — Изомнешь складочку!
Прошло еще несколько минут, и Норкин узнал, что это «безлошадники», то есть матросы с погибших кораблей, остатки бригад морской пехоты, направленные в батальон Козлова.
— Не скажешь, как он тут? — спросил матрос с «Красного Кавказа».
— Обыкновенно, — ответил Норкин излюбленным матросским словечком, потом добавил: —Легкой работы ищешь?
Матрос пренебрежительно фыркнул, покосился на воротник кителя, выглядывающий из-под реглана, и сказал:
— А ты кто? Главстаршина, мичман или офицер?.. Хотя не надо, не называйся: и тебе, и нам так легче говорить. Встретились случайные попутчики, побалакали по душам, и воспитывать некого… Дело в том, браток, что тут мы все вййной меченые. Ты не смотри, что голова, руки и ноги на месте. Душа у нас выворочена. Черная ночь у нас на душе… Гляну сам в нее, и аж дрожь прошибет: как же я с такой лютой злобой после войны жить буду?
— Опять антимонию разводишь, — неодобрительно проворчал щербатый матрос и с особым шиком плюнул через борт. — Еще подумает товарищ, что мы все такие же малохольные.
— Умный не подумает, а дурак… Всего мы натерпелись за эти годы, всего насмотрелись, и ничегошеньки нам не страшно! Убить, говоришь, могут? И на это наплевать. Может, так и лучше будет? Кому я такой издерганный нужен?
— Наложи стопора! — прикрикнул щербатый и пояснил Норкину: — Он с похмелья завсегда плакаться начинает, а до фашистов дорвется — пальцы оближете!
— Я, может, душу свою выворачиваю, а ты…
— Последний раз, Петька, предупреждаю!
— Ладно, ладно, кончаю, — усмехнулся матрос и продолжал уже другим тоном — Катерники-то у вас нормальные или с бору да с сосенки? Нам ведь только до берега добраться.
— Какие катерники — сам потом скажешь, а насчет берега зря волнуешься. По всем правилам высадим.
— С этого бы и начинал! Через речку перетащите, а там мы и сам с усам! Адью, оревуар, гуд бай, мадам! — загоготали в кузове.
На опушке Норкин выскочил из машины и пошел к своим катерам, серыми глыбами прижавшимся к яру.
Остаток короткого дня прошел в хлопотах. Надо было отдать последние приказания, ликвидировать недоделки, которых, как всегда, оказалось очень много, и Норкин забыл о недавней встрече с матросами.
А когда сгустилась темнота, пошли к Зегже. Норкин стоял в рубке рядом с Волковым, вглядывался в ночь и молчал, зло жуя мундштук папиросы: темень — хоть глаз выколи.
Но вот слева замигал огонек.
— Маяк! — почти одновременно крикнули Волков и рулевой.
— Делать поворот! Десантникам приготовиться! — > распорядился Норкин.
Катер повалился на борт и пошел к правому берегу. Где-то там, залитая чернотой, притаилась крепость. Самое время осветить ее прожекторами, только вот на бронекатерах жалкие мигалки и приходится идти вслепую.
Но, как это иногда бывает, в крепости нашелся солдат, слишком хорошо знающий свои обязанности: ему почудился шум, и он выпустил в небо ракету. С валов рявкнули пушки, затараторили пулеметы, и еще несколько хвостатых ракет повисло над черной рекой. Конечно, катера стали видны как на ладони, но зато и с них увидели лоснящийся обрыв, провалы амбразур, колья проволочных заграждений. На катерах заговорили пушки, и началась та свистопляска, в которой так хорошо разбираются историки, но ничего не понимают сами участники. Снаряды буравили ночь, трудно понять, какой катер куда стрелял, да это никого и не интересовало: противники стреляли больше для того, чтобы напугать друг друга и приободрить себя.
