Беридзе не спалось. Когда, спустя некоторое время, он поднялся, чтобы поправить коптящий огонь в лампе и подбросить угля в печь, то увидел: Ковшов тоже не спит. Лежа на спине, он держал перед собой письмо, а глаза были устремлены поверх бумажных листков, и столько тоски было во взгляде, в плотно сжатых губах Алексея, что Беридзе перепугался.
— Случилось что-нибудь, Алеша? Скажи мне, я же друг твой.
Алексей посмотрел на него долгим взглядом и молча протянул ему письмо из Москвы, от матери Зины. Вернувшись на свое место, Георгий Давыдович принялся читать его. Тревожась о дочери, старая женщина как бы беседовала о ней с человеком, который, она знала, так же горячо любил Зину, как и был ею любим.
«...Ко мне заходят ее подруги, оставшиеся в Москве. Получаю письма от тех девушек, которые находятся в эвакуации. Подчас во мне рождается на миг нехорошее чувство: и моя Зина могла быть здесь или уехать в глубокий тыл. Но по-настоящему я и не хочу для Зины другой судьбы. Она сама выбрала свою судьбу. Тебе не надо говорить, какая она гордая и смелая. Другой она быть не может и не надо. Только бы она, моя светлая, осталась жива!
Мне хочется рассказать тебе случай, как мы с ней поссорились накануне ее отъезда туда. Это случилось после одной особенно тяжелой ночи. Тебя уже неделю не было с нами. Она пришла с дежурства чуть свет, едва кончилась тревога. Я всю ночь волновалась, нервы у меня сдали, и я напустилась на нее. Кричала, что она лезет в самое пекло и не прячется в убежище, даже когда ночует дома. Она отвечает: «Не хочу прятаться в убежище и дрожать там паршивой собачонкой. Много чести будет фрицам, если я от них стану залезать в подвал».
Я не унималась и начала ее корить: «Если б ты хотела, то уехала бы с институтом в тыл, где нет бомбардировок и безопасно. И сейчас еще не поздно, можно сказаться больной или еще что-нибудь придумать». Как она на меня рассердилась, красавица наша! «Замолчи! — кричит.— Мне стыдно за тебя, ты учишь меня малодушию. Алеша на фронте, а я, по-твоему, должна спасать свою шкуру?» И поколебавшись, сказала мне: «Объявили приказ, я расписалась и завтра утром тоже отправляюсь на фронт. Честно скажу тебе: я сама добилась этого через райком». Вот тогда я уж окончательно ее поняла и благословила...
Алексей, миленький мой, хочется многое рассказать тебе. Хочется радостное что-нибудь передать, но где его займешь сейчас — радостное и веселое?.. Может быть, то, что я тебе написала про Зину, я уже рассказывала? Извини, я про себя все снова и снова переживаю. Она просила тебе передать, чтобы ты думал о ней, тогда ей будет лучше и легче. И она всегда будет думать о тебе, всегда! Она сказала: передай ему, что я верю — время нашей любви впереди...»
Беридзе взволновало письмо. Прижав к лицу измятые листки, он шептал сквозь стиснутые зубы:
— Родные наши... За все муки... за слезы ваши и обиды... получат они сполна.
Он долго лежал, думая о Зине и Алексее, об их любви, полной солнечного света, представшей вдруг перед ним здесь, среди ночи и снега. От мысли о Зине, которую видел на фотографии, он обратился к мысли о Тане и почувствовал, как поднялась в нем гордость за девушку, тоже как и Зина, нашедшую в себе большую силу и мужество. Он встал, чтобы сказать об этом Алексею, но тот крепко спал, свесив руку, — усталость, наконец, сковала его. Беридзе поднял руку Алексея, откинул ему волосы с лица, поправил сползшую телогрейку и несколько минут молча смотрел на спящего товарища.
Глава восьмая
О ритме жизни
Проснувшись по-стариковски рано, Кузьма Кузьмич Тополев наблюдает за тем, как вокруг него пробуждается жизнь. Где-то пропел петух. В доме за стеной звонко лепечет четырехлетний ребенок, осиротевший внук хозяйки, недавно вывезенный из далекой, многострадальной Украины. В городе загудели заводские гудки, голоса их постепенно сливаются в один мощный звук, сотрясающий стекла. Изукрашенные инеем квадраты окон светлеют. Из густосиних они постепенно становятся фиолетовыми, потом голубыми, наконец, розовыми. В утренней полутьме все ясней и отчетливей вырисовываются знакомые предметы в комнате.
Новорожденный день всегда хорош: если солнце — кругом все сияет, если дождь — по-особому свежо и чисто. Если лето — пахнет цветами, медом, сеном, молоком; если зима — мороз весело щиплет щеки и нос. Здорового человека неизменно радует ясное пробуждение природы на заре дня.
Кузьма Кузьмич всегда любил эти сладостные минуты раннего утра. Они нравились ему еще и тем, что непохожи были на остальное время суток с его многолюдьем, суматохой, заботами и треволнениями. В эти минуты ни о чем не хотелось думать, ничто не беспокоило, и он каждый день с чувством, похожим на удивление, совершал переход из такого безмятежного состояния в шумные часы труда.
Когда-то Кузьма Кузьмич, по примеру своего племянника Володи и втайне от него, делал по утрам гимнастику, «чтобы тело и душа были молоды». Приглядевшись к Володиным упражнениям, он довольно ловко повторял их: приседал и поднимался, делал руками то резкие, то плавные движения, грузно «бежал» на месте и боксировал с невидимым противником, кряхтя от взмахов собственных рук. Ощущая, как в жилах разливается разгоряченная кровь, Кузьма Кузьмич шагал по комнате и бормотал излюбленные Володей стихи: «Иду красивый, двадцатидвухлетний».
Сейчас он уже не занимается гимнастикой — кажется, с той поры, как расстался с Володей. Племянник, окончив военную академию, поехал служить на западную границу, а он — совсем теперь одинокий — очутился на Дальнем Востоке. И с тех пор что-то надломилось в нем, Тополеве. Должно быть, племянник был для него тем возбудителем энергии, какой необходим человеку, вступившему в безрадостную пору старости. Володя уехал, а вместо него рядом оказался Грубский, страшное своим самодовольством существо, черствое, с метафизическим складом ума.
Сегодня Кузьма Кузьмич равнодушен ко всему. Утро на дворе отменное, но старику не хочется заглянуть в окно, чтобы убедиться в этом. Комнатная тишина и бездействие уже претят ему, от домашнего покоя на душе оскомина. Насытился он и сладостью безмятежных утренних минут. Ему нужна теперь работа с ее шумом, гамом, с такими беспокойными людьми, как Алексей Ковшов, Беридзе, Батманов. А он все благодушествует в домашнем тепле и лечится порошками.
Кузьма Кузьмич, кряхтя, поднимается с постели. Взгляд его падает на папку, в которой лежит записка: предложение рыть траншею в проливе взрывным методом. Он закончил ее позавчера и затем дважды аккуратнейше переписал, как школьник, влюбленный в своего учителя. Сейчас, одеваясь, он отворачивается от папки. Ничего значительного, как видно, нет в его записке, и правильно, что учитель не торопится взглянуть на нее и поставить отметку.
Надо умыться и побриться, но не хочется. Морщась, Кузьма Кузьмич пристально разглядывает себя в зеркало: ему не нравится собственное лицо, будто оно — новая неудачная покупка, в которой он разочаровался, когда принес ее домой. На лбу глубокие морщины — следы когтей жизни. Глаза выцветшие, чуть ли не водяные. Желто-зеленоватые усы — их уже невозможно отмыть, они пропитались нюхательным табаком. Лицо худое и вместе с тем одутловатое, потерявшее форму, не молодеющее даже после сна или бритья.
«Как это называется? — вздыхает Тополев. — Это называется — старость не радость».
Он замечает Марью Ивановну: женщина пытливо смотрит на него в приоткрытую дверь. Кузьма Кузьмич холодновато здоровается с ней и отворачивается: сейчас ему не по душе ее добрые заботы.
— Бриться будете? — спрашивает хозяйка; она знает, что ему положено бриться. — Сейчас принесу кипятку. А потом и завтрак. Рыбку свежую нажарила, и к ней еще кое-что есть. Какой-то добрый человек богатую посылку прислал.
Старик не отзывается, хотя и удивлен сообщением о посылке. Марья Ивановна, приблизившись, оглядывает его и качает головой:
— Ох, плохой вид у вас, Кузьма Кузьмич! Лежать и лежать надо, пока не выздоровеете... А из управления чуть свет уже присылали нарочного с письмом. Он и посылку принес. Посылке-то я рада, а письмо и брать не хотела: «Дайте, говорю, спокойно поболеть человеку».
Она никак не ожидала, что ее слова окажут такое действие на квартиранта. Он сразу ожил, вскочил, подбежал к ней:
— Что же вы молчали? Где письмо? От кого?
Марья Ивановна пошарила в карманах кофты и достала сложенный вдвое конверт. В конверте записка Залкинда:
«Здравствуйте, Кузьма Кузьмич. Как и условились с вами, сообщаю: Алексей и Беридзе вернулись, оба целы и невредимы. Батманов тоже дома, он прилетел на сутки раньше. Как вы себя чувствуете? Если не совсем здоровы, лучше пока не выходите, я к вечеру пришлю Алексея к вам домой. Выздоравливайте, Кузьма Кузьмич. Не надо ли вам чего-нибудь? Скажите, не стесняйтесь. Уважающий вас Залкинд».
Кузьма Кузьмич забегал по комнате, засуетился, не отдавая себе отчета, куда и зачем он торопится.
