Аркадий Осипович смотрел на нее серьезно, без улыбки. Капилицын сидел отвернувшись, курил.
— Да, сколько же времени прошло, — заговорил Аркадий Осипович. — Много! Очень много, очень. Я постарел. И устал, устал… — Он дотронулся ладонью до лба, и жест этот вдруг показался Антонине неестественным. Она отвела глаза, чтобы не видеть, — ей стало почти до слез обидно, — но он наклонился к ней и сказал, что думал о ней часто и подолгу.
— Да? — спросила она.
Он понял, что с ней что-то произошло, и обратился к Капилицыну с пустым и учтивым вопросом. Она слушала их разговор и украдкой поглядывала на Аркадия Осиповича. Он постарел, но не изменился. Он так же курил, так же пил вино, так же барабанил по бокалу. Она спросила, вернулась ли к нему Наташа. Он ответил, что не вернулась, и развел руками.
— А где ваша подруга Рая? — в свою очередь спросил он и добавил: — Видите, как я все помню.
Она поняла, что ему неинтересно знать, где Рая, и что спросил он только для того, чтобы продемонстрировать, как он все помнит, даже имя ее подруги, и не ответила; он не заметил этого и спросил, чем она занимается и как сложилась ее жизнь в смысле профессии.
— В смысле профессии? — усмехнулась она. — В смысле профессии я мужняя жена. Тоже бывает. А где ваш Бройтигам?
— Бройтигам отбыл за границу, пришлось закрывать свою лавочку. Новые времена, новые песни. Вообще-то, прошу прощения, гадина он препорядочная…
— А какие же новые песни?
— То есть как это «какие»? Например, нэп приказывает долго жить…
— Ах, это…
После ужина Аркадий Осипович поднялся и опять поцеловал Антонине руку.
— Вы давно в Ленинграде? — спросила она на прощание.
— Нет, неделю, — ответил он и записал ее адрес. — Это судьба, — говорил он, уже стоя, — правда?
— Не знаю.
Аркадий Осипович поклонился Капилицыну и ушел.
— Кто он? — спросил Капилицын, глядя в спину Аркадия Осиповича. — Я знаю его лицо.
— Это артист, — ответила Антонина, — я думала, что люблю его.
— Вы любите меня, а не его, — сказал Капилицын и налил ей вина.
Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась — с усталым и покорным выражением. Он смотрел на нее долго и жадно.
— Вы мне нравитесь, — сказал он, — я не уступлю вас этому артисту. Понимаете?
— Меня нельзя уступить или не уступить, — ответила она, все так же улыбаясь, — я сама по себе.
— Нет, вас уже переехали.
— Как переехали? — не поняла она, но вдруг поежилась и перестала улыбаться, ей сделалось страшно. — Как переехали? — во второй раз спросила она.
— Это все равно как, — важно, что переехали. Для меня, по крайней мере. Пейте, — почти грубо заключил он, — и пойдем потанцуем.
Она вернулась домой в четвертом часу утра. Пал Палыч не спал — отворил на первый же звонок. Она вошла и, как была — одетая, опустилась на кровать. Стараясь не глядеть на ее растерянное и пьяное лицо, на ее губы с размазанной помадой, он снял боты, шляпу, велел ей встать, снял с нее шубу, раздел и уложил в постель. Ночью ее тошнило. Пал Палыч пытался помочь, она злобно отталкивала его руку. До утра он просидел подле кровати, на стуле, поглаживая усы и прислушиваясь к ее неровному дыханию. Когда же начало светать, он прибрал комнату так, чтобы Антонина не заметила, что было с ней ночью, проветрил как следует, умылся и, оставив ей записку, уехал на массив.
Весь день она пролежала в постели — старалась не открывать глаз, не разговаривать, думала только об одном, как это могло случиться. Ей было жарко в постели — она то сбрасывала с себя одеяло и оставалась под одной простыней, то вдруг ей делалось холодно — она опять укрывалась и все еще дрожала. Пришел Федя, стал что-то рассказывать; она слушала его, лежа на спине, бледная, скованная, стыдно было протянуть руки, взять сына к себе.
— Ты что — больная? — спросил мальчик своим громким, звонким голосом.
Она молчала.
— Ты больная, мама?
— Да, у меня голова болит, — сказала она, отворачиваясь к стене, — поди с няней поиграй.
Федя не уходил — она чувствовала его взгляд.
— Ну ладно, — сказал он наконец, — я уж пойду.
Но все-таки продолжал стоять.
Тогда она быстро повернулась, схватила его пальцами за лямку от штанишек, привлекла к себе и посадила на кровать. Он тоненько засмеялся — она очень любила этот его заливистый смех, — обнял ее за шею и спрятал лицо в подушку рядом с ее разгоряченным, сразу раскрасневшимся лицом.
— Ну что? — спрашивала она. — Ну? Как ты там живешь?
Он молча косился на нее одним блестящим черным глазом.
— Ну, покажись же, — говорила она, силой поворачивая его лицом к себе, — ну, покажись! Покажи мордочку. О, да ты грязный, ты весь извозился, — говорила она, смеясь и целуя его то в одну щеку, то в другую, — где это ты так извозился? А? Говори сейчас же.
Федя молчал, глядел на нее с плутовским выражением.
— Говори.
Федя молчал.
— Ну, говори сейчас же!
Она совсем затормошила его, потом, босая, в одной сорочке вскочила с постели, накинула халат и побежала в ванную — мыть мальчика.
— Пойдем гулять, мама, — вдруг предложил он.
— Куда?
— Ну, все равно. И ты мне домино купишь!
Она долго причесывалась и одевалась, а он стоял подле и внимательно следил за каждым ее движением…
— Как ты долго, — сказал он с неудовольствием, — и со мной не разговариваешь. Ну, разговаривай же со мной!
Они вышли, когда уже совсем темнело. Улица была наполнена морозным хрустом, сигналами автомобилей, смехом. Федя крепче сжал ее руку.
В игрушечном магазине она купила домино и маленький телефон. Но телефон Феде не понравился.
Потом они пошли дальше.
— Куда мы идем? — спросил Федя. — Мне скучно так идти. Что мы все идем, идем…
Антонина не ответила.
Ей почему-то захотелось посмотреть на дом, в котором жил Капилицын. Они свернули в переулок. «Кажется, здесь», — неуверенно подумала она. Федя шел медленно. Ему надоело — он что-то обиженно бормотал. В переулке не было ни витрин, ни автомобилей, ни извозчиков. Они свернули направо, мимо дома с палисадником. Антонина взяла Федю на руки и пошла быстрее. Он оживился и заговорил звонким голосом. Она не слушала, стараясь отгадать дом издали. Наконец она нашла его — вот к этим воротам они подъехали ночью в автомобиле. Это был большой дом из светлого камня, с гладким, спокойным фасадом и окнами из цельных стекол. «Как это все произошло, — думала она, — как? Да, мы приехали — это я помню». Она точно помнила, как они остановились возле дома, как Капилицын открыл дверцу огромной, покойной машины и подал ей руку, как сосредоточенно он улыбался; она помнила даже, что перед шофером были небольшие часы и что она сказала шоферу: «До свиданья, товарищ». Потом был какой-то провал, потом они пили душистый чай у Капилицына, и наконец он стал ее обнимать. Его лицо налилось кровью, глаза стали бешеными. В руке у нее была чашка, она взяла и ударила его этой чашкой возле уха. Потом помогала ему умываться, а он говорил, что все это — «хамство» и он к таким шуткам не привык. У нее болела голова, ее тошнило. Ушла она пешком.
Сейчас ей вновь стало очень стыдно, она опять взяла сына на руки, прижала его к себе и быстро пошла домой.
Федя крепко держал ее рукой за шею и смотрел назад, возле уха раздавалось его мерное и деловитое сопение.
— Ты не спишь? — спросила она.
— Ты только не тряси, — сказал он, — вот няня не трясет.
— Ну, тогда иди пешком.
— Не пойду, — сказал он басом.
— Я устала.
Он молчал и сопел.
— У меня теперь калоша там осталась, — сказал он, когда они поднимались по своей лестнице.
— Где там?
— Она там упала, — сказал Федя, — в снег.
— Что же ты молчал?!
Федя вздохнул и пошел вперед по лестнице. Правой калоши на нем не было.
Им отворил Пал Палыч. Антонину поразила его бледность и особое, жадное выражение его глаз. Увидев Федю, он поднял его к потолку, потом посадил на плечо и рысью побежал с ним в комнату. Когда, раздевшись в коридоре, она вошла к себе, Пал Палыч сидел перед Федей на корточках, тер его руки своими ладонями и, улыбаясь дрожащей, жалкой улыбкой, говорил ему какие-то ласковые слова.
— Ну, вот теперь будем обедать, — сказал он, обернувшись к Антонине, — а то я как-то все волновался…
— Почему? — сухо спросила она.
— Не знаю.
Он встал и, поправив очки, близко подошел к ней.
— Я думал, что вы ушли от меня, — сказал он и дотронулся до ее волос, — мне почему-то так показалось.
— Почему же вам так показалось? — спросила она и отвернулась.
— Не знаю, — говорил он, — не знаю, но я вошел в пустую комнату, все не убрано, даже постель не застлана, платья везде валяются, и мне показалось!.. Ну, я же не виноват — мне показалось, что вы, ушли от меня и никогда больше не вернетесь. Я напрасно вам это говорю, — сказал он, — не следует говорить о таких вещах.
