Антонина молчала.
Он вдруг усмехнулся.
— Помните, — вдруг сказал он, — вы однажды упрекнули меня в том, что я жесток? Это было, когда я убрал вашу комнату после того, как родился Федя… Помните?
Она кивнула головой.
— Я не был жесток, — сказал он, — но вы жестоки всегда. Неужели так трудно сказать, что вы не уйдете от меня? Вы видите, как мне трудно, как ужасно мне трудно. Вот сейчас, ну, скажите мне… — Он протянул к ней руки. — Ну?
— Что сказать?
— Что вы не уйдете от меня.
— Может быть, сказать вам, что я вас люблю? — Глаза ее блеснули холодно и злобно. — Мы же договорились, Пал Палыч. Чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы вы не шлялись по ночам, — сказал он, бледнея и глядя ей в глаза с бешенством, — понятно? Я не желаю… Я… я не требую ничего… ничего. — Он часто дышал, лицо его совсем изменилось. — Вчера вы… я же все понимаю! — крикнул он и, заслышав шаги, повернулся спиной к дверям.
Вошла нянька с суповой миской в руках, поставила суп на стол, позвала Федю и ушла.
Антонина стояла посредине комнаты, сложив на груди руки, беспомощная, белая.
— Я не могу так жить, — наконец сказала она, — слышите, Пал Палыч?
Он вышел из фонаря.
— Чего же вам надо?
— Не знаю.
— А если бы вы любили меня?
— Не знаю, — почти крикнула она, — ничего не знаю!
— Я тоже не знаю, — грубо сказал он, — вы измучили меня.
— Я сама измучилась.
— «Измучилась», — передразнил он, — «измучилась»! Такие вот мученицы кончают знаете чем?
— Чем?
— Панелью, — крикнул он, — и еще… черт знает чем… — Он поправил очки и нарочно засмеялся. — Это смешно, — сказал он, — смешно. Ведь я же стар. Форменный цирк.
Потом он лег на диван лицом вниз и долго молчал. Антонина села за стол, налила себе супу, но есть не стала.
— Давайте разойдемся, — сказала она вяло, — все равно ничего не выйдет.
Он молчал.
Она подошла к нему, села на край дивана и обняла его за плечи.
— Пал Палыч!
Он повернулся к ней мятым, красным лицом и сказал:
— Прости меня, хорошо? Никто не виноват, никто. Что-то происходит, какая-то каша. Ты не виновата, и я не виноват. Да, Тоня?
— Да, — с тоской говорила она.
— Мы будем жить хорошо. — Он взял ее руки в свои, и глаза его под стеклами очков сделались жалкими и просящими. — Летом мы поедем на юг, поживем у моря. Я виноват, разумеется, но ведь я тоже устал. Муж не муж, черт ногу сломит. Ты не сердись на меня, Тоня. Я тебе, не таясь, свой расчет открою: пройдет еще пять лет, десять, я — выживу, я — перенесу, потому что знаю, для чего переносить. Ведь ты постареешь? А? Стукнет тебе, допустим, сорок. И увидишь доподлинно — кто тебя любит, кто, несмотря на весь этот цирк, тебе муж. Федя вырастет, будет школу кончать, потом университет или институт. Я — сгожусь, Я вам обоим нужен, а мне без вас никакой жизни нет…
— Зачем вы все это говорите? — уныло спросила она. — Разве вы не понимаете, что так семья не делается?
Возвращаясь домой с рынка, Антонина на лестнице, на несколько ступенек выше себя, увидела знакомую фигуру. Это был мужчина — высокий, большой, в валенках, в теплом, сильно поношенном пальто, в меховой шапке-ушанке.
— Володя! — наугад окликнула Антонина и замерла, испугавшись, что это вовсе не Володя и что выйдет неловкость.
Мужчина, держась левой рукой за перила, обернулся на окрик Антонины и сразу заулыбался во все свое обветренное, шелушащееся и красное лицо.
— Вот и хорошо, — говорил он, спускаясь ей навстречу, здороваясь и растроганно моргая белыми ресницами, — вот хорошо, вот отлично! Если бы вы знали, как я вас искал, если бы вы только знали! Я вас несколько лет ищу, — говорил Володя, близоруко и весело разглядывая ее свежее от мороза лицо, — везде ищу. Во-первых, у нас у обоих схожие судьбы, так мне порою думалось, а во-вторых, я ведь очень виноват перед вами…
— Почему же виноваты? — улыбалась Антонина. — И нисколько даже не виноваты. А насчет судеб — не знаю, чем они схожи.
От присутствия этого крупного, обветренного и, как ей казалось, чем-то неустроенного человека Антонине стало веселее на сердце, она взяла Володю под руку и повела к себе наверх.
— Чаю хотите? — спросила она, когда оба они разделись и сели за стол в большой, чистой и тепло натопленной комнате.
— Хочу.
Он немножко обалдело огляделся, сладко зевнул и ласково произнес:
— Живут же люди!
— Это вы про что?
— Про все. У меня ведь нынче, знаете, особая точка зрения — я житель преимущественно палаточный, земляночный…
— Как?
— Очень просто. Вы что-нибудь о Балахне знаете? Ну, про Шатуру слышали, конечно?
— Это… электричество? — робко спросила Антонина.
— Тут… как бы это… сложнее, — добродушно усмехнулся Володя. — И Волховстрой, и Кашира, и Земо-Авчал, и нынче вот Днепр…
Он подозрительно вгляделся в лицо Антонины и отрывисто осведомился:
— Газеты-то вы читаете?
— Я, Володя, замужем, — точно это могло что-то объяснить, сказала Антонина. — У меня уже сын большой. А газеты что ж… Вот как мы с вами на дачу ехали и как Валя вас ужасно ревновала — это я помню…
Антонина быстро собрала на стол, поставила даже графинчик водки для Володи и села.
— Ну? Все рассказывайте, все подробно. Как Валя?
— Не знаю, — сказал Володя, — мать у нее, насколько мне известно, умерла, а Валя служит где-то в отделе учета. Мы теперь совершенно разные. Она из тех, которые говорят: «Эти большевики!», а я…
— А вы сами — большевик?
— Ну, где мне! — сконфуженно заморгал Володя. — Какое! Но я только все иначе понимаю, совсем обратно, чем Валя…
— То есть вы с большевиками?
— А как же! — вдруг крикнул Володя. — Как же можно еще жить? И для чего тогда жить, если против? Вот у вас сын, но и вы работаете, потому что иначе как же? Впрочем, ладно! — утихомирил он сам себя. — Началось-то с комнаты. Понимаете, Тоня, отвык я в своих землянках и палатках от высоких потолков, от электрического света, от чистой скатерти.
— Зачем же вы там живете?
— Зачем? Чтобы у всех были комнаты с высокими потолками, электрический, свет, тепло, хорошие скатерти…
И непонятно спросил:
— Вы думаете, что электрическую лампочку изобрел Томас Альва Эдисон? Нет, врете, гражданочка! Для России ее Ленин изобрел, Владимир Ильич. Вот за это я и выпью рюмку водки…
Выпив, он встал, прошелся по комнате тяжелой походкой, вздохнул и сказал:
— Так-то, Тоня. Зарабатываю я себе право на жизнь, и нелегкое это дело, а вместе с тем чувствую себя человеком.
— Вы ничего не скрыли про своего отца?
— Ничегошеньки.
Еще вздохнув, Володя произнес:
— И все-таки я перед вами виноват.
— Но почему?
— Вот тогда, на даче, я обещал вас устроить на работу. Знаете, я очень часто думал о вас…
— Что же вы думали?
— Не знаю… много. А у вас что сегодня — свободный день?
— Как свободный? — не поняла Антонина.
— Вы сегодня дома?
— Я не понимаю, что вы говорите, — напряженно спросила Антонина, — что дома?
— Но ведь вы работаете?
— Нет, — тихо сказала Антонина. Ей сделалось неловко. Володя на нее внимательно смотрел. — Нет, я не работаю.
Володя недоверчиво и мягко улыбнулся.
— Странно.
— Что странно?
— Вы знаете, я вот начал говорить, что часто о вас думал. И знаете, как я о вас думал?
Он подошел к столу, взял в свои большие руки стакан с чаем, отпил и, поглядев на Антонину, сказал:
— Нет, все такая же.
Ее начинал раздражать Володя: он непонятно приглядывался к ней и обрывал одну за другой фразы, которые начинал произносить.
— Я думал о вас с нежностью, — заговорил он опять, — я думал, что вы уже давно работаете и что глава ваши не просто так блестят. — Володя засмеялся и попросил еще чаю. — Знаете, — сказал он, — у очень многих женщин глаза блестят просто так. Вот в той среде, в которой я родился и рос, культивируется совершенно особая порода женщин. Вам не скучно?
— Нет.
— Ну, очень хорошо. Так, видите ли… Ну, как бы это сказать? Да тут и думать, собственно, не о чем. Дело в том, видите ли, что женщин этой породы воспитывают совершенно удивительно. В них воспитывают внимание, сочувствие, способность восхищаться. Их приучают слушать с широко открытыми, сверкающими глазами. Вот, понимаете, возвращается, допустим, с войны офицер. Приходит в гости в семью, где есть такая девушка, и врет что-нибудь или даже честно рассказывает — это совершенно все равно. Важно, как слушает девушка. А эта девушка слушает чудесно. Вы знаете, иногда и не хочется рассказывать или разговаривать, а непременно будешь — раз уж есть такое существо. Она — отзвук, понимаете?
