— Молчать, хамье!
За спиной у него прозвучал высокий голосок Сени Семиколенного:
— Вот это да-а! Вот это Колча-ак, Якуня-Ваня!..
Офицер обернулся. Молча окинул взглядом толпу, в которой стоял Сеня. Снова повернулся к шеренге, в которой стоял дед Степан. Поморгал глазами на деда, сосавшего потухшую трубку, и, размахивая нагайкой, крикнул:
— Я вам покажу, хамы… А ну! — кивнул он казакам.
Бритая молодежь в фуражках с малиновыми околышами ринулась к мужикам. Схватили деда Степана за руки и за плечи, поволокли на середину.
Офицер скомандовал:
— Раздеть!.. Отсчитать два десятка!
Деда Степана повалили на пыльную дорогу, быстро задрали рубаху, стащили штаны.
Мужики шарахнулись было в разные стороны.
Но их удержали на месте взведенные короткоствольные винтовки.
Офицер кричал:
— Ни с места!.. Перестреляю!..
А над спиной деда Степана уже взвивались нагайки:
Жжик… жжик!.. жжик!..
Один молодой казак сидел у деда на плечах, другой — на ногах. Двое пороли и отсчитывали удары.
Дед Степан тыкался окровавленным носом в пыль и стонал:
— Ой!.. ой!.. ой!..
Вдруг из толпы баб вырвалась бабка Настасья с клюшкой в руках. Мигом прорвалась к офицеру и, подняв вверх клюшку, потрясая ею, зашипела:
— Анафема! Бусурман!
Из толпы баб вырвался испуганный крик — растерявшийся от неожиданности офицер уже поднимал нагайку. Но в тот миг, когда он готов был ударить старуху нагайкой, она отвернулась от него, кошкой прыгнула к тем, которые пороли деда Степана, и принялась молотить их клюшкой по малиновым фуражкам, приговаривая:
— Вот вам, варнаки!.. Вот вам, собаки!..
Из-за спин мужиков вскочило еще несколько казаков. Они бросились к бабке Настасье. Но та повалилась на деда Степана, вцепилась в его одежду, стараясь прикрыть его своим телом, защитить от ударов. Казаки пинали ее ногами, били нагайками. А она, прикрывая голову деда своими растрепавшимися седыми косами, хрипло выкрикивала:
— Бусурманы!.. Убийцы!..
Мужики опять зашумели, сбиваясь в круг. К ним кинулись и бабы.
— Нельзя стариков!
— Не трожь! — угрожающе раздалось из толпы.
Бабы завыли:
— А-а-а!..
Сеня Семиколенный размахивал длинными руками:
— Не трожь, Якуня-Ваня!..
Вдруг над толпой разорвался оглушительный залп:
Ба-бах!..
Мужики шарахнулись в стороны, но офицер, угрожая револьвером, скомандовал:
— Ни с места!
Толпа остановилась и замерла.
Офицер махнул револьвером в сторону Сени Семиколенного.
Казаки, бросив бить стариков Ширяевых, кинулись к Сене. Повалили его на землю, в пыль, и, не раздевая, принялись пороть по чему попало в четыре нагайки.
Маланья, избитая накануне Сеней, рванулась из толпы с воем кинулась мужу на помощь:
— Спаси-те-е!..
Но и ее обожгли с разных сторон нагаечные удары, и она с воем отшатнулась назад.
И в ту минуту, когда окровавленные старики Ширяевы со стоном стали подниматься на ноги, по знаку офицера в воздухе прогремело еще два залпа:
Ба-бах!.. Бах!..
Казаки реквизировали у белокудринцев полсотни голов рогатого скота «за укрывательство дезертиров». Уходя из деревни, офицер пригрозил:
— Поймаем ваших… приведем в деревню… и здесь головы посрубаем!..
Но прошло больше месяца, а казаки не появлялись.
За это время кое-кто из белокудринцев побывал в волости. Снова прошли тропами звероловы. По деревне опять слухи пошли. Говорили, что в волости отряд какой-то стоит. Там тоже порки были и двух мужиков расстреляли. А в дальнем урмане партизаны перебили милицию и прогнали беляков. Там будто бы прочно установилась Советская власть и порядок наведен. Говорили, что много мужиков ушло в партизаны из Чумалова и из переселенческих поселков.
В спасов день приехал в Белокудрино старый урядник с отрядом милиции. Опять хлебом подати собирал. На этот раз только пятьсот пудов увез. Но многих бедняков вконец разорил.
Все лето в голодной деревне хворь гуляла. У Ермиловых умерла старуха. Клешнины похоронили сноху. Оводовы схоронили сына-солдата. А у Маланьи Семиколенной в одну неделю двое ребят примерло.
С большой натугой в это лето управлялись белокудринцы с жатвой. Помогая друг другу, перевозили снопы на гумна и клали в скирды. До дождей убрали овощи с огородов и картошку с полей. А тут и дожди подоспели, да так до самого покрова и лили. В самый покров ударил мороз и выпал первый снег. Неприметно прошел в этом году осенний праздник. Не слышно было ни песен, ни шума пьяного. А после покрова по ночам закурились овины: принялись белокудринцы за молотьбу. Позабыв про невзгоды, работали мужики и бабы на гумнах от зари и до зари. Известно: жесток мужик к недругам, терпелив к беде, но душа мужика — все равно что душа малого ребенка. Не велик был ныне урожай, а вот развязал неповоротливые мужичьи языки. Ночами напролет сидели мужики около теплых подовинников, сказки да разные смешные истории друг другу рассказывали.
Около ширяевского овина сегодня с вечера слышался хохот. Ветхий овин у деда Степана, кособокий. Строился он тогда, когда дед Степан впервые поселился в Белокудрине. Серые и погнутые бревна на боках овина похожи на оглоданные ребра околевшей животины. Мох в пазах повыдергали ребятишки. Верхняя дверка болталась на одной петле. А нижняя дверь вросла в землю, с трудом отворялась.
Давно подумывал Степан Иванович поставить новый овин. Не один раз собирался и старый овин чинить. Но все как-то не доходили руки.
Сегодня Демьян спозаранку заложил в овин первый «сад» тугих ржаных снопов.
Дед Степан проследил за его работой и, убедившись в правильной кладке снопов, стал таскать к овину хворост, дрова.
После ужина Демьян, одеваясь, сказал:
— Ложись, отец, спать… Я сам разведу огонь в подовиннике… Прослежу… за «садом»-то…
Но дед Степан сам любил сидеть около овина, любил с мужиками поговорить, поэтому и ответил Демьяну:
— Чего ты без меня сделаешь?.. Вместе пойдем…
Проворно оделся дед Степан. Вместе с сыном пошел на гумно.
Небо ярко вызвездило. Рано взошла над лесом луна. Ночь была светлая, холодная и тихая.
Над гумнами по всей деревне тянулись уже от овинов к небу серые космы дыма.
Вскоре запылали еловые сучья и в ширяевском подовиннике. Из западни била густая и черная струя дыма, который расстилался вверху сизыми крыльями.
Подошел беспалый солдат Яков Арбузов, за ним десятский Гамыра, потом бородатый Федор Осокин.
Подходили мужики, здоровались, сморкались и подсаживались к потрескивающему огню, в который Демьян подбрасывал сушняк, перемешанный со смолистой елью.
Вначале долго молчали, курили трубки.
Из-за омета старой соломы вынырнул и быстро подошел, болтая рукавами зипуна, Сеня Семиколенный.
— Здорово живете, братаны! — крикнул он своим тонким голосом.
— Здорово… здорово, — ответило сразу несколько ленивых голосов.
— Чего задумались, старики?
— А что нам думать-то?.. Думают, Сеня, умные, а не мы с тобой, — за всех ответил дед Степан.
Сеню даже передернуло от такого ответа деда Степана. Он еще выше поднял голос и, закатив глаза, пропел:
— Ловко, Якуня-Ваня!.. Ну, значит, и мне придется подсаживаться к вам.
Мужики засмеялись:
— Садись… садись… места хватит.
— Гостем будешь!
— А за ханжой к Солонцу сбегаешь — угостим!
Подсаживаясь к огню, Сеня сказал:
— Денег нету, братаны, а закладывать нечего. Должно, придется нам сегодня слюну глотать, Якуня-Ваня!
Дед Степан пошутил:
— Мы не жадные… Отнеси Солонцу мешочек ржи… и хватит… всех угостишь.
Сеня весело крикнул:
— А ты знаешь, Степан Иваныч, сколько у меня нынче хлеба-то?
— Сколько?
— Все сусеки и весь пол — под озимым!.. А полати под яровым!
Мужики знали, что Сеня сеял всего полдесятины.
Дружно захохотали.
А дед Степан не унимался:
— Ну скотинку какую нето продай!
Не задумываясь, Сеня ответил:
— А мы скотину-то давно на зубах похрумкали!
— Хо-хо-хо! — захохотали мужики. — Ха-ха-ха!..
— Ну и Сеня!..
— Ну и язык же у тебя, Семен!
— Го-го-го!..
Подошел Афоня. Он был в рваном армячишке, в мохнатой шапке из собачины и в рваных серых валенках; из одного валенка торчал палец, а из другого выглядывала грязная потрескавшаяся пятка.
Как всегда, через одно плечо у него была перекинута пастушья сумка.
— Бог помочь! — прогудел он, вынимая трубку изо рта.
— Милости просим! — ответили мужики.
