— Милости просим! — ответили мужики.
Дед Степан спросил:
— Далеко ль собрался, Афоня… с сумкой-то?.. Не к Колчаку ли в кавалерию метишь?
— Нет, — деловито ответил Афоня. — В город собираюсь, Степан Иванович… с товаром!
— С каким товаром-то едешь?
— А вот везу продавать… старую шубу на два ската, новым тесом крытую… да двуствольные штаны без гашника.
Ответ Афони вызвал новый взрыв хохота:
— Го-го-го!.. Ха-ха-ха!..
А дед Степан опять спросил:
— Кого думаешь запрягать-то, Афоня?.. Дорога не близкая.
— А кого мне запрягать? — в Тон ему ответил Афоня. — Сами знаете: вместо упряжки остались у меня две собственных ляжки… да и те в пристяжке…
Под хохот мужиков дед Степан насмешливо молвил:
— Богато живешь, Афоня!
— А как же! — хриповатым басом воскликнул Афоня, подсаживаясь к хохочущим мужикам. — Видали, поди, мою хоромину-то? Мать честна!.. Дворы-то у меня небом крыты да ветром огорожены!..
Около овина взвился голос Сени Семиколенного:
— Сказывают: у тебя и в дому-то… за што ни возьмись, все в люди покатись!.. Житьишко у тебя, Афоня… вроде моего, Якуня-Ваня!
— Так и есть, мать честна!.. Хожу вот по деревне… собираю нитки… да зашиваю свои пожитки!
Мужики покатывались:
— Хо-хо-хо!.. Ха-ха-ха!.. Го-го-го!..
А Сеня выкрикивал:
— Правильно, Якуня-Ваня!.. Правильно, Афоня!.. Коли нечего жевать… не к чему и дворы затевать!.. Правильно!
Афоня вторил ему:
— Знамо, правильно… Нищего пожаром не запужаешь, мать честна!.. Забрал котомку… да в соседнюю деревню…
Дед Степан похохатывал вместе со всеми и приговаривал:
— А, чтоб тебя, Афоня!.. А, чтоб тебя распятнало!..
Демьян подкладывал в огонь дрова и, смеясь, говорил отцу:
— Тебе бы, тятя, за трубу пора… а ты все смешливый…
Прохохотавшись, дед Степан стал оправдываться:
— Все смеются… Что же мне… табак нюхать? Время такое подошло, сынок… Нашему брату теперь приходится становить жизнь на кон!..
— Правильно, — подтвердили мужики… — Чего там…
— Вестимо…
Понемногу умолкли мужики, снова задымили трубками.
По-прежнему пылали и пощелкивали на подовине еловые сучья. По-прежнему трепетно блестели на небе звезды. Над незастывшей еще рекой клубился белый пар. Из притонов доносилось зябкое вздрагивание лошадей и позвякивание подвешенных им на шеи колокольцев.
Мужиков пригрело у костра. Не хотелось им расходиться. Арбузов и Гамыра сбегали ненадолго к своим овинам, подкинули дров и снова вернулись к Ширяевым. Разместились мужики у огня по-разному: кто сидел бочком, кто вытянулся и оперся на локоть, кто присел на корточки, кто лежит на земле.
Давно уж пропели первые петухи.
Теперь мужики занялись сказками и бывальщинами.
Под общий хохот дед Степан рассказывал, как он гулял в монастырях и скитах со святыми старцами и как изображал исцеленного от хромоты.
Потом Сеня Семиколенный рассказывал о том, как он жил после ранения в городе у генерала в денщиках и как влюбилась в него генеральская дочка.
Все мужики знали, что Сеня никогда в денщиках не служил, что все это он выдумал, но делали вид, что верят ему, и охотно слушали.
А Сеня заливался:
— И вот, братцы мои… пришло мне такое время… хоть ложись да помирай, Якуня-Ваня!.. Люблю ее… и она меня тоже. Ну, только ничего у нас не выходит… Очень уж серьезная она… И требует, чтобы я беспременно рассмешил ее. Тогда, говорит она, можешь свою Маланью по шапке… а я, говорит, вся твоя!.. Ну, что ты будешь делать, Якуня-Ваня!.. Уж я и так и этак — ничего не получается! А тут как раз и говорит она своему отцу — генералу-то… «Скажи, говорит, Семену, чтобы к моему столу без фрака не подходил». Генерал ко мне: «Не сметь, говорит, сукин сын, без фрака!..» Ладно, думаю, заведу я фрак… Пошел это я на толкучку, купил новую рогожу, отнес первеющему портному, и сшил он мне из рогожи фрак. В тот же день принес я в этом фраке своей крале кофей на подносе. Думаю: фыркнет сейчас… ну, значит, и моя… А она взглянула — и серьезно так спрашивает: «Почем, говорит, сукно покупал, Сеничка?» «Руль семь гривен аршин», говорю. «Дорого, говорит, дрянь сукно… Сними сию минуту». Ладно, думаю. Я ж тебя доконаю, Якуня-Ваня! Должон я вам, братаны, обсказать, что спал я с дворником в чулане, рядом со спальней моей крали… А краля-то спала вместе с горничной. Вот и слышу я как-то ночью разговор. Говорит моя краля горничной: «Маша, посмотри-ка постель… чтой-то мне под боком колет». Ну, Маша посмотрела, пощупала и говорит: «Это, барышня, в постель попало вам заместо лебяжьего пуху гусиное перо». А мы с дворником-то спелись уже… Полежал он малое время и кричит мне: «Семен, чтой-то мне под боком давит… Вздуй огонь… посмотри». Через некоторое время я отвечаю ему: «Это, мол, Иван Тихоныч, попало вам под бок березовое полено вместо елового… потому и было вам утеснение в боку». Сказал это я и вдруг слышу за стенкой-то: «Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!..» Это значит, краля-то моя расхохоталась. То-то, говорю, шельма! Мы ведь белокудринские, Якуня-Ваня… Кого хочешь рассмешим…
Мужики опять гоготали.
Гамыра спросил:
— Ну, и потом как у вас пошло?.
Не улыбаясь Сеня ответил:
— Знамо как… Пожил я с ней… с полгода… и… бросил.
— Что ж насовсем-то не остался? Маланью-то по боку бы…
Сеня обидчиво воскликнул:
— Что ж я дурак, Якуня-Ваня?! Маланью променяю на барышню?! Кабы она была вроде наших девок… А то соплей перешибешь… И в лице ни кровинки… На кой она мне?.. Побаловался… и ладно…
Мужики смеялись уже лениво. Всех клонило ко сну.
Костер на подовине тлел углями.
Пропели вторые петухи.
Подставив лицо к жару, Афоня уже похрапывал.
Около него, разбросав руки и ноги, спал Демьян.
Яков Арбузов ушел домой. Вскоре вслед за ним пошли к своим овинам Гамыра и Осокин.
А Сеня развалился спать около Демьяна.
Дед Степан слазил наверх, осмотрел «сад», закрыл западню и вернулся к подовину. Почмокивая трубкой, долго смотрел он на предутреннее звездное небо, на струйки дыма, вьющегося над овинами, на скирды хлеба, сложенного вдоль деревни.
Смотрел, покуривал трубку и думал.
Думал о событиях, развертывающихся по деревням и в городах.
Припоминал дед Степан рассказы заимщиков о зверствах, которые чинили над мужиками колчаковцы-каратели и отряды чужеземцев.
Вспомнил побои, которые перенес от казаков. Вспомнил и внука, неведомо куда ушедшего.
«Где он, остроглазый? — с тоской подумал старик. — Может, погиб давно? Может, замучили его колчаковцы?.»
В груди у деда шевелилась тревога.
А вокруг него, около подовина, раздавался безмятежный храп.
Афоня храпел на все гумно. Иногда он запускал под рубаху руку и ожесточенно скоблил живот. Так же громко похрапывал Сеня, разбросавший свои длинные, как оглобли, ноги в серых рваных штанах. Демьян носом подсвистывал им.
Среди последних предутренних звезд мигнула на востоке маленькая звездочка и слетела с неба куда-то за вершины темнеющего вдали урмана. Точно спичка, ярко вспыхнула вторая звездочка. Над болотцем пролетела третья.
Где-то в середине деревни заржали прозябшие кони. Им откликнулся конь от овина Валежникова.
У Гуковых на току ударили первые цепы. Глухо застучали они затем у Новодова, потом у Бухалова.
Пропели третьи петухи.
Над урманом румянилась уже алая полоска зари.
Понемногу заплясали цепы во всех концах деревни.
Дед Степан легонько толкнул в плечо спящего сына:
— Демьян!.. Вставай…
Вместо Демьяна вскочил Афоня и, дико тараща сонные глаза, забормотал:
— А?.. Что?.. Какая овца?.. Где волки-то?.. А?
Дед Степан толкал разоспавшегося сына и смеялся над Афоней:
— Целы все овцы, Афоня… Волки-то в Чумалове стоят.
Разбудив Демьяна, дед Степан велел ему таскать снопы из овина на ток, а сам пошел будить сноху.
Проснулся и Сеня Семиколенный. Почесываясь и покашливая, оба они с Афоней пошли к своим дворам.
А через час, когда длинные и золотые пики восходящего солнца пронзили урман и уперлись сначала в рыжие скирды, а потом в черные сковородки гумен, на которых молотили хлеб, стукотня цепов, как пулеметная дробь, рассыпалась по всей деревне.
— Ту-ту-ту-ту… Ту-ту-ту-ту… Тах!.. Тах!..
И в такт этой пулеметной пляске, из-за кладбища, со стороны Чумаловской дороги, послышались звуки, похожие на конский топот.
Мужики и бабы тревожно прислушивались…
Вскоре из леса вылетел отряд всадников — человек двадцать пять — и понесся в улицу деревни, звонко цокая копытами лошадей по мерзлой земле.
Точно по команде замерла пляска цепов. Смотрели белокудринцы на скачущих всадников в черной одежде и с трудом сдерживали тревожный стук в груди.
