Он отдал плащ, и Эля, запахиваясь в казавшийся совершенно черным брезент, опять вздохнула, на этот раз очень естественно.
— На Ухоронге ты был догадливее…
Генка не сразу сообразил, к чему это сказано, а когда сообразил и шагнул к девушке, она тенью скользнула в сторону, снова тихонечко рассмеялась:
— Есть такая заповедь: не зевай!
Теперь вздохнул он, беспомощно переступив с ноги на ногу. В этот момент из-за черных скал, сливающихся с чернотой неба, выдвинулся рог еще очень молодой луны. Сразу стало светлее.
— Ну вот, не хватает только соловья и беседки с розами, — сказала Эля и, подхватив рукой плащ, влезла в моторку, до половины вытащенную на берег.
— Зачем тебе беседка? — удивился Генка.
Эля ответила полюбившейся поговоркой:
— Горе ты мое! Иди уж сюда, что ли…
Опершись рукой о борт, он запрыгнул в лодку, а так как лодка основательно качнулась, ухватился за девушку. Оба, потеряв равновесие, опустились на среднюю банку, и Генка притянул Элю к себе.
— Горе мое, я не хочу беседки. Я хочу, чтобы ты переносил меня через Ухоронгу…
Она откинула голову. На этот раз Генка оказался догадливым. Он видел возле своего глаза полузакрытый глаз Эли с плавающим в нем голубым лунным светом и чувствовал, как согреваются ее губы, остывшие на вечернем холоде. Потом Эля, глубоко-глубоко вздохнув, оттолкнула Генку и, тряхнув головой, так что тяжелые, влажные от поднимающегося тумана волосы задели его щеку, сказала:
— Хватит. Мы с тобой сошли с ума. Может кто-нибудь выйти на берег и увидеть.
— Ну и пусть!
— Знаешь, я думала: чтобы полюбить человека, надо… ну… всякое такое… Разговоры, и взгляды на жизнь, и чтобы какое-то родство душ. А получилось вот так… Ты. И я. И еще знаешь кто?
Генка помотал головой.
— Еще Ухоронга. Помнишь?
— Помню, — сказал Генка, хотя ничего особенного вспомнить не мог. Ну Ухоронга, ну таймени, ну Эля дурачилась — падала с камня ему на руки, обманку еще оборвали из-за этого. Да, еще на пропащего зверя в Рассохе наткнулись. Ну и все вроде.
— Смотри, как красиво — три живых огонька. Белый, красный и зеленый. А выше — звездочка. Тоже как огонек, да?
— Катер идет сверху. Один, без состава, — сказал Генка. — Может, наш «Гидротехник». Они инспектора на устье Ухоронги повезли, акт на Худоногова писать… За того сохатого…
Он вспомнил сохатого, потому что только-только думал о нем, об Ухоронге и потерянной обманке. Эля вспомнила о другом:
— Генка, я понимаю, что у вас тут особые обычаи. Мораль пещерных людей. Но ведь нельзя допускать, в самом деле, чтобы из-за подлеца и труса Шкурихина страдал другой. Представь, я что-нибудь натворю, а тебя за это в тюрьму посадят.
— Черт с ним! Отсижу, — сказал Генка.
— Нет, ты не валяй дурака! Ведь если бы на месте Шкурихина был ты, ты же не поступил бы так? Ведь это просто позорно — прятаться за чужой спиной! Позорно и подло! Человека, способного на такое, я раздавила бы, как слизняка! Как мразь! И ты… ты понимаешь, что твое молчание будет именно предательством?
— Ты наговоришь… — неуверенно пробормотал Генка.
— Значит, серьезно не понимаешь? Ведь не можешь же ты бояться этого Шкурихина?
— Никого я не боюсь, — сказал Генка.
— Это я испугалась, что ты боишься, — помолчав, уронила Эля, в самом деле испуганно взглянув на Генку.
Он следил за огнями приближающегося катера и думал. О том, что дело не в страхе. Черт знает, в чем дело! Но как это вдруг пойти и сказать: «Сохатого сгноил не Худоногов, а Шкурихин»? Просто язык не повернется. Легче было бы сказать: «Не Худоногов, а я, Геннадий Дьяконов». Про себя — это не донос, а вот про другого… Даже про подлеца Петьку…
— Генка! — Эля тронула его за плечо. — Ты обязан объяснить инспектору. Я не хочу, чтобы ты поступал подло, понимаешь? Не хочу!..
Огни катера придвигались, но отражения их в черной воде не зыбились, не дрожали: катер был все еще далеко и, кажется, собирался пройти мимо.
— Может, что и не «Гидротехник». Да и «Гидротехнику» незачем приставать.
— Ты можешь перехватить его на моторке. Ведь инспектор там?
Генка пожал плечами, ничего не решая, увиливая от решения. Теперь уже по шуму двигателя можно было определить, что катер однотипен с «Гидротехником». Отражения ожили, заиграли. Но треугольник огней над отражением не начинал плющиться — судно держало курс к берегу.
— «Гидротехник». Вроде собираются пристать…
Генка покосился на примолкшую Элю, хотел спросить, ради чего она переживает из-за неизвестного ей Кости Худоногова, тоже довольно порядочного гада, но вовремя вспомнил слова Михаила Венедиктовича о равнодушии и несправедливости. Конечно, Эля не может равнодушно относиться к несправедливости. И все остальные «мошкодавы» тоже. И Генка Дьяконов не может, не имеет права! Но инспектору он не скажет, что виноват Петр Шкурихин. Он скажет в присутствии Петра: «Пусть виноватый не прячется за чужую спину и сознается сам. Иначе скажу я, Геннадий Дьяконов, потому что должна быть справедливость».
Катер, раздвигая штевнем воду, подвалил к берегу. Плюхнулся в воду якорь, затарахтела по клюзу цепь.
— Эй, на «Гидротехнике»! — крикнул Генка. — Вы чего?
— Получили радиограмму — встретиться здесь с речнадзором, — ответил, судя по хриплому голосу, механик.
— Завтра, — сказал Генка Эле, — завтра все сделаем.
Эля покачала головой.
— Нет. Сегодня. Чтобы мне не было за тебя стыдно целую ночь.
Пожалуй, больше всего не хотелось оставлять Элю. Девушка угадала это.
— Иди. Я подожду.
Тогда Генка сложил рупором ладони:
— Кондрат! Инспектор у вас на борту или высадили?
— У нас.
Генка поймал Элину руку и, уже делая первый шаг к катеру, не выпускал ее, глядя не на катер, а через плечо, назад. Потом тонкие пальчики девушки выскользнули из его пальцев.
— Подожду, — почему-то шепотом повторила девушка. Ее рука продолжала искать его руку. — Слышишь?
Волглый от тумана вымпел на кормовом флагштоке катера обвисал бессильными складками. Но Генка прекрасно знал: развернет его ветер, и на красном поле в верхнем углу белого треугольника окажутся четыре буквы — «СССР», а правее — два красных перекрещенных якоря. Вымпел судоходной инспекции. Речной надзор.
Катер пришел либо ночью, либо очень рано утром. Генка не видел когда. Проспал.
Теперь оба судна — «Гидротехник» и катер инспекции — стояли рядом. Кранец из половины автомобильной покрышки не позволял им обдирать друг о друга краску с бортов. «Гидротехник» был выше и длиннее, больше походил на военное судно, и Генка с чувством превосходства посмотрел на его соседа. Из рубки речнадзоровского катера вышел Мыльников и, ухватившись за ограждающий палубу «Гидротехника» леер, перелез с палубы на палубу.
— Дьяконов, ты? — окликнул он Генку, не сразу узнавая в тумане. — Скажешь отцу, чтобы зашел ко мне.
— Есть! — по-флотски ответил Генка и, отпихнув с дороги обиженно взвизгнувшую шкурихинскую Ветку, подвернувшуюся под ноги, отправился выполнять приказание.
Когда Матвей Федорович приковылял к катеру, Мыльников, с сомнением посмотрев на круто опущенный трап, спросил:
— Не влезешь?
— Навряд. — Бакенщик пошевелил протезом, словно собираясь просверлить песок.
— А к ним? — кивком Мыльников показал на второй катер, трап которого лежал довольно полого.
— К ним вздымусь.
— Ну, давай туда. Акт подписать надо.
— Помочь? — спросил Генка отца.
— Ништо. На низкий-то борт не так скатно.
По обшитой железом палубе деревяшка прогрохотала так оглушительно, что кто-то из команды даже выглянул через люк форпика — узнать, в чем дело. Мыльников снова перебрался через леер, и оба — он и Матвей Федорович — скрылись в рубке чужого катера. Генка от нечего делать подозвал Ветку, продолжавшую крутиться на берегу, и, повалив на бок, стал чесать изъеденное мошкой брюхо, искупая нечаянный давешний пинок. Мокрая шерсть на брюхе у Ветки свалялась, от нее густо несло псиной, а вороватый глаз смотрел благодарно и доверчиво.
— Будет, — сказал Генка, убрав руку, но собака, махнув всеми четырьмя лапами, перевалилась на другой бок и, разметая песок, завиляла хвостом.
В рубке катера о чем-то громко разговаривали, но слов разобрать не удавалось, да Генка и не прислушивался. Он думал, удобно или неудобно зайти к «мошкодавам», чтобы увидеть Элю. В том, что он придет к Эле, ничего неудобного теперь не было. Отныне он имел право на это. Только вот не слишком ли еще рано? Утро только начинается.
Поколебавшись, решил, что пойдет: «мошкодавы» уже поднялись, наверное. Удержало любопытство: какие новости принесет отец с катера? Следует дождаться его, а потом идти к «мошкодавам». Увидит Элю на десять минут позже, ну и что из того? Эля никуда не денется теперь. Никуда и никогда не денется Эля, нет такой силы, чтобы могла разъединить их! После вчерашнего!
