…Снова звонки. в больницу. Снова — смех в ответ. «Славик! Не морочь голову!» — «Я умру». — «Обещаю прийти на твои похороны».
В следующую субботу ему, можно сказать, повезло. Он увидел Машу на катке. Не одну, с Тарасом. Счастливый соперник учил ее кататься. Она только-только научилась стоять на коньках и, как ребенок, делала первые робкие шаги. Славик пришел без коньков. Заглянул просто так, со скуки. Вот случай! Что делать? Бежать домой за коньками? Но пока туда да назад…
Увидел одного из школьных товарищей: Дай коньки!
Тот показал кукиш:
— Свои надо иметь. Славик схватил его за грудки.
— Дай коньки, а то вытрясу душу!
— Ты что, ополоумел? Милиционера позову.
— Дай коньки. Можешь ты понять, янычар? Надо одной марсианке сказать два слова.
— Так бы сразу и говорил, — сдался заинтересованный товарищ.
Ботинки оказались малы. Славик все-таки втиснул в них ноги. Жали зверски. Наплевать. Если бы в них были набиты гвозди, он все равно не отступил бы. Кинул на снежный барьер пальто, шапку, не заботясь, уцелеют ли. Черт с ним, с пальто! Мать купит новое! Скорее на ледяное поле! Ловко лавируя, пошел против течения, чтоб скорей добраться до красной шапочки и голубого свитера, с которых он глаз не спускал, пока надевал коньки. Подлетел сзади, схватил Машу за руку. Она вскрикнула, но, увидев, что это Славик, заулыбалась.
— Приветствую великих спортсменов эпохи! Хочешь, за полчаса сделаю из тебя рекордсменку?
— А не слишком ли самоуверенно? — Разрумянившаяся, она вся сияла, глаза ее рассыпали такие же веселые искры, как блестки на снегу под светом фонарей.
Тарас, вероятно, не слишком обрадованный, что явился этот шалопут, сказал, однако, заботливо:
— Ты что так легко? Простудишься.
— Бригадир! Ты плохо знаешь свои кадры. Маша рассмеялась.
Поддерживаемая с двух сторон опытными конькобежцами, она пошла, увереннее, быстрее, более смело.
Шорох сотен коньков, веселые голоса и смех, десятиградусный мороз, блестки инея, искрящийся свет фонарей, запах ели — елка уже стояла посреди катка, но не была еще украшена и освещена, — все это пьянило, подымало дух, наполняло весельем.
— Мисс марсианка! Корпус вперед! Вот так. Смотри на мои ноги! Не смотри на него! Он же ходит, как лось на льду, — за якобы безобидными шутками скрывалось желание осмеять, принизить соперника. — Пройдемся вдвоем, и я покажу класс фигурного катания. Не бойся, я буду тебя держать вот так. — Славик попытался обнять девушку за талию, но она уклонилась и вырвала руку. Как отшить Тараса и хоть на несколько минут остаться с нею наедине?
Впервые в жизни ему хотелось поговорить с девушкой всерьез и — не удается. Возможно, он в конце концов все-таки что-нибудь и придумал бы. Но уж коли не везет, так не везет. Все складывалось против него. Неведомо откуда появился Ярош со своим выводком — Наташей и Витей. Они сразу подхватили Машу. Рядом с ними пошел и Тарас. Собралась вся семья! И он оказался лишним. Несколько минут Славик вертелся вокруг этого «семейного ансамбля», выделывая самые затейливые фигуры. Но вдруг вырвался вперед сам Антон Кузьмич и сделал два-три таких виража, что юноша при всей своей самоуверенности понял: мир ему удивить нечем. А тут еще подлетел дурак товарищ с его, Славика, пальто и шапкой и закричал, поросенок, на весь каток:
— Отдай мои коньки!
Разговор не состоялся.
Всю следующую неделю Славик был занят тем, что писал Маше письма. Вообще он не любил писать. А тут каждый день сочинял длиннейшие послания. Но ни одно не нравилось ему: они были сентиментальны, как Ирин дневник. А он не терпел сентиментальщины. Он понимал, что только вера в серьезность его признания может вызвать ответное чувство. Лишь так можно победить соперника, а не дуэлью, дракой, ссорой, пренебрежением, фиглярством или еще какой-нибудь глупостью. Но оказалось, что написать так, чтобы тебе поверили, совсем не просто.
Секретарь комитета комсомола Володя Кле-тень перекладывал бумаги в ящике стола и все никак не начинал разговора. Тарас понял, что Володя, парень добрый и мягкий, хочет, чтоб начала его Вера Кутькина, лаборантка, член комитета. Эта неуклюжая, высокая девушка в очках сосредоточенно читала очередное длиннейшее постановление вышестоящего комсомольского органа.
В комитете Вера — специалист по морально-бытовым вопросам. Все на заводе знают ее гневную непримиримость, когда дело касается какого-нибудь аморального поступка. Тарасу тоже известна ее прямота: режет правду-матку, невзирая на лица, будь то хоть директор или парторг. Все обиженные шли к ней. Однако Тарасу казалось, что «высокая принципиальность» Кутькиной идет не столько от убеждений, сколько от затаенной обиды на то, что сама она обойдена природой. И Тарас недолюбливал ее. Не нравилось ему, что слишком уж придирчиво она следит за его бригадой, будто поставила себе целью непременно найти крамолу. Генрих даже сказал ей однажды:
— Ты, Вера, можешь думать о нас, что хочешь. Но не забывай, пожалуйста, что мы не ангелы, мы люди. И молодые к тому же.
Секретарь так и не дождался, пока Кутькина проявит инициативу. Сказал:
— Давай, Вера, ты… выкладывай…
Она недовольно оторвалась от чтения, блеснула очками:
— Ох, либерал! — и повернулась к Тарасу. — Доклад будет короткий. Я требую, чтоб этого твоего пижона Шиковича вызвали на комитет.
— А в чем дело?
— Он обидел девушку. Нину Бойкач.
— Как обидел?
Вера сурово посмотрела на бригадира.
— Не прикидывайся дурачком, Гончаров. Ты прекрасно знаешь, как такой тип может обидеть.
Тарас покраснел. Он всегда чувствовал себя неловко, когда заводили разговоры на такие темы, да еще девушки.
— Она пожаловалась?
— Нет. Но это не имеет значения. Из-за глупой девичьей гордости она никому ничего не говорит. Но девочки слышат, как она ночами ревет в подушку.
— А почему ты считаешь, Вера, что дело тут в глупой гордости? — спросил Володя Кле-тень.
Кутькина долго разглядывала секретаря сквозь свои большие очки, как бы удивляясь, что он мог задать такой вопрос. Потом, как строгая учительница, назидательно проговорила:
— Клетень! Тебе не к лицу такая позиция. С тебя спросят… Горком спросит: почему подобная личность носит звание члена бригады коммунистического труда? Как он попал в бригаду…
— Мы сами его взяли.
— Знаю, что сами. А почему? За какие заслуги?
— Боюсь, что ты, Вера, этого не поймешь, — вздохнул Тарас, как бы сожалея, что до нее не доходят такие простые вещи.
Вера обиделась. Возмущенно крикнула:
— Ты слышишь, Володя? Только они все понимают! Что это, как не зазнайство? Не говорила я, что за бригадой нужен глаз да глаз?
Тарасу хотелось поругаться, но он смолчал. Его волновало другое. Он был против того, чтоб в отношения Славика и Нины сразу вмешивался комитет. Кто знает, что там у них было. Девушка не жалуется, но плачет по ночам и сохнет. Так поможет ли такой разбор? Здесь нужно что-то другое. Но что?
Помимо всего, Тарас боялся, как бы Славик не подумал, что завел это разбирательство он, бригадир, из-за Маши. Конечно, подумает.
Настойчивые ухаживания Славика за Машей доставили Тарасу немало тяжелых часов. В особенности тревожило его, что Маша тянет с ответом на его предложение выйти за него, замуж. Но избавиться от Славика ему и в голову не приходило. А ведь, всё это может так обернуться, что они станут врагами. И тогда уж в одной бригаде им не быть.
Володе Клетеню можно было бы обо всем рассказать. Но Кутькиной — вот уж нет! Перевернет все вверх ногами, подводя под свои «высокие принципы».
Тарас сказал:
— Дайте нам сперва самим с ним побеседовать. В бригаде.
Вера подозрительно сощурилась.
— Хотите выработать тактику, как обелить своего, любимца? Ой, смотри, Гончаров, затащит он тебя в болото.
…Славик и Генрих пришли последними — дольше других мылись в душе, любили поплескаться.
Генрих знал, по какому поводу собирается бригада. Он, как и Ходас, сразу поверил, что Славик виноват, и разозлился на этого «безответственного щенка». Они вместе работали на сборке автоматического деталесъемщика. Славик был как никогда внимателен, усерден. «Ассистировал» без единой ошибки. Но и это не смягчало Генриха. Наоборот. Чтобы охладить свою злость и найти выход дурному настроению, он все время бубнил одни и те же строчки из песни:
Миленький ты мой, возьми меня с собой
И в той стране далекой зови меня женой.
Славик сперва не обращал на это внимания, а потом вдруг сказал раздраженно:
— Бабская песня.
— Бабская, бабская, — согласился Генрих. Славик сразу же, как вошел в комнату общежития, понял, что разговор будет о нем. По какому поводу?
Солидным шагом «руководящего товарища» (Славик научился передразнивать эту походочку) ходил по комнате Иван Ходас, глубоко засунув руки в карманы штанов. Костя развалился на кровати, упершись затылком в стену, где были развешаны фотографии киноактрис, и, красный, возбужденный, следил своими цыганскими глазами за Иваном. Видно было, что они поспорили. Тарас и Лопатин сидели за столом. Лопатин с детским любопытством разглядывал маленькую искусственную елочку, вертел в руках, осторожно касаясь каждой миниатюрной игрушки.
