Аким Морев неотрывно смотрел на этот ветряк и думал: «Соорудили, чтобы качать воду, а стоит инвалид. Чем-то похож на Степана Клякина».
Заметив его взгляд, Иннокентий Жук сказал:
— Конструктор сочинил для тихих мест, а тут бури бывают такие — лошадь с ног валит… Ну, и позагнулись крылышки. Что ж, в райкомпарт? Во-он, флаг развевается. Здесь, в Привольном, Аким Петрович, живут служащие райкома и райисполкома. Милиция, положим, еще.
Обычно у зданий райкомов или райисполкомов всегда на привязях кони — верховые или запряженные в телеги, тачанки, старые тарантасы; кучера где-то в тени курят до обалдения и рассказывают быль и небыль. А тут пусто и до того тихо, что даже слышно, как воробышки, подравшись из-за корочки, ворчат друг на друга. Да и солнце тоже кажется тихим: словно прожектор, оно выбросило жар и застыло.
— Тишина-а-а, как в пустом предбаннике, — проговорил Егор Пряхин.
Войдя в здание, Аким Морев поторкался в комнаты заведующих отделами, секретарей. Комнаты заперты. Тогда он вошел в приемную первого секретаря и, уже накаляясь, спросил миловидную девушку, сидевшую за столом и копавшуюся в каких-то бумагах:
— Обеденный перерыв?
— Нет, — ответила она.
— Почему же работники райкома не на местах?
— Все на местах. А вы кто? — спросила девушка, всматриваясь в Акима Морева. — Я Лиза Баландина.
Егор Пряхин хотел было назвать Морева сочинителем, но его опередил Иннокентий Жук:
— Секретарь обкома… Аким Петрович Морев.
Лиза не просто поднялась из вежливости. Она засияла вся и сразу стала привлекательно-нежной. Даже голос у нее изменился:
— Аким Петрович? Вон вы какой! Мы ведь только слышим о вас, а видеть все не удается: далеко живем и в городе раз в году бываем. Все, все на местах, — торопливо пояснила она. — То есть не тут… а в степи. Сенокос идет. Бумажки отовсюду сыплются — ужас. Вот разобралась с почтой и хочу ехать к Александру Александровичу, к первому секретарю, Дудину, — пояснила она. — Он поехал к Тамаре — к рекордистке-корове. Знаете? Там среди доярок возникло какое-то новое движение… да, наверное, Александр Александрович вместе с Ермолаевым его и подняли.
«Свадьбу Ермолаев справляет, — горестно мелькнуло у Акима Морева. — Поеду, — сказал он себе. — Застану за пьянкой и всех к чертовой матери погоню! — Он понимал, что думает дурно и поступить собирается дурно, но в нем все кипело. — А, и пускай!» И он спросил:
— Далеко отсюда… до этой самой Тамары?
— Рядом. Километров тридцать, — ответила Лиза, уже сердито посматривая на секретаря обкома.
— Тридцать километров — рядом, работников нет в райкоме — нормально. Странно!
— У нас тут тридцать километров — рядом. Это у вас в городе три километра, и уже подавай машину, — гневно ответила Лиза.
— Последнее верно, — неожиданно согласился Аким Морев и улыбнулся: девушка вдруг стала нравиться ему своей непосредственностью. — Так вы собираетесь к Дудину? Может, проводите нас?
— Что ж. Это по пути.
7
Всю дорогу до фермы Аким Морев молчал.
Вскоре вдали показались зеленые тополя, встающие над черепичными крышами, как бы подпирая небо. Казалось, это какие-то причудливые столбы, на которых повисла изумительной чистоты лазурь неба. Лазурь? Да ведь такая же лазурь порою проступает и в глазах Елены. И как это она, обладая такими глазами, могла так жестоко поступить с ним, с Акимом Моревым?
«А почему она иначе должна поступать со мной? Влюбилась в другого, и что же? Обязана отписываться, вексель вернуть обратно? — мысленно осудил он себя и намеренно стал думать о другом. — Сколько тут земли? Несколько миллионов гектаров?.. Человек впервые приступает к тому, чтобы по-разумному овладеть ею. Как рассказывала Марьям?.. Жили вместе с овцами, с собаками… овцы были похожи на собак. Нынче люди другие. Училась в Москве. Знает, как там люди живут. Метро видела, Большой театр. Друзья по студенчеству. Подруги… И вот очутилась на голом, пустынном месте. «Марьям еще придет к тебе. Марьям еще скажет тебе». Да. Очевидно, что-то скажет. Не скажет ли такое, от чего сгоришь со стыда?»
Машина тем временем уже подъезжала к огромному котловану, примыкающему к Волге, где и расположилась животноводческая ферма Чапаевского совхоза.
Ферма зеленела яблонями, татарским кленом, высокими тополями; вдоль булыжного шоссе светились черепичными крышами домики, дома, скотные дворы, голубели заборы. То же солнце, что и в степи, тут вдруг показалось иным. Там, в степи, оно палило, сжигало, высушивало. Здесь, на черепичных крышах, на клумбах с цветами, в светлых окнах домиков и домов, на силосных башнях, солнце переливалось горячим светом и как бы говорило: «Смотрите! Радуйтесь!»
— Да, это уже город, — как бы с кем-то соглашаясь, произнес Аким Морев.
Иннокентий Жук, как заядлый хозяйственник, который при виде лучшего стремится это лучшее перехватить, воскликнул:
— Башни-то! Я про силосные. У нас строят их вроде большой кадушки. А тут — глаз не оторвешь.
Машина спустилась в котлован и остановилась перед широкими воротами, наверху которых было написано «Коровник № 1».
Аким Морев не знал, что именно через эти ворота совсем недавно проходила Елена, тоже желая посмотреть на рекордистку Тамару. Он не знал и о том, что именно этой силосной башней любовалась Елена, слушая рассказ Ермолаева про архитектора Здешнего, создателя башен, коровников, домов и домиков — всего городка. Войдя в помещение, Аким Морев подошел к довольно плотной, в крепком загаре женщине, которая стояла неподалеку от ворот и сурово посматривала на ноги прибывших. Аким Морев решил, что это доярка, и, подавая руку, сказал просто:
— Здравствуйте. Морев, секретарь Приволжского обкома партии.
— Вижу, Аким Петрович, — грубоватым голосом произнесла женщина и, не отрывая взгляда от его ног, добавила: — Я заведующая фермой Наталья Михайловна Коврова. А ножки-то вам придется в известке покупать: были на других скотных дворах… заразу можете к нам занести.
— Не были, Наталья Михайловна, — ответил за Акима Морева Иннокентий Жук.
— Зачастили к нам гости, — продолжала Наталья Михайловна и вдруг вся заулыбалась, хитренько посматривая на Иннокентия Жука. — А ты что прикатил, Иннокентий Савельевич?.. Опять кого-нибудь обжучить? Он у нас в степях, Аким Петрович, в такой славе: раз приехал, значит, что-нибудь обязательно выменяет — и к себе в колхоз. Вот увидите, обязательно что-нибудь будет клянчить.
— Ой, сраму-то. Сраму на мою головушку, Наталья Михайловна! — деланно застонал Иннокентий Жук. — Что это означает — «обжучить»? Ты уж показывай свое мастерство, может быть, что и понравится, — явно задирая Наталью Михайловну, весь перекашиваясь, добавил он.
— Покажу, и тогда ты меня обжучишь?
— Прозеваешь — обжучу. Да нет: ты не вислоухая. Ну, показывай дела рук своих. А то в газетах хвастаетесь, хвастаетесь… а слух другой: с пальчика коровок кормите, молочко дороже золота…
Только они переступили порог коровника, как Егор Пряхин и Иван Петрович, о чем-то заговорщицки перешептываясь, скрылись в городке.
8
Аким Морев и Иннокентий Жук оказались посетителями «въедливыми», как в конце концов назвала их Наталья Михайловна. И особенно «въедливым» был Иннокентий Жук. Он, например, так долго ощупывал рекордистку Тамару, что Наталья Михайловна вынуждена была гневно прикрикнуть:
— Что ты вымя-то мнешь у Тамарки?
— Не больна ли? — ответил Иннокентий Жук, деятельно осматривая корову, то проводя пальцами по животу и щупая молочные каналы, то измеряя грудь, пахи, заглядывая в рот, в ноздри. И все что-то бормотал, приговаривал, отбегая от Тамары или подступая к ней вплотную. Под конец сказал: — Хороша! И стадо, я говорю, хорошо: всех коровок можно на выставку в Москву-столицу. Однако чем кормишь? Может, шоколадом-мармеладом?
— Ты каких у себя коров развел, шоколад-мармелад? — задиристо спросила Наталья Михайловна.
— Астраханочки. Ясно. Коровки, я тебе скажу, ни воды, ни огня не боятся! — явно с каким-то дальним прицелом соврал Жук.
— Чего же им бояться? Они, как собаки… Породы, во всяком случае, собачьей. Удивляюсь я, Аким Петрович, тому, что знатный председатель знатного колхоза «Гигант» Иннокентий Савельевич Жук до сих пор хвастается «горбылем». Сколько молочка-то они у тебя дают, эй, пред?
— В среднем шестьсот литров. То в прошлом году. В этом думаем собрать до тысячи двухсот, — снова с каким-то дальним прицелом соврал Иннокентий Жук, проводя вдоль хребта Тамары двумя пальцами с такой силой, что та вся перегнулась.
— Думаешь? Ни шута ты не думаешь, Иннокентий Савельевич, а ерунду-болтовню собираешь. Иди, гляди, чем кормим!
На кухне, куда они зашли, стоял резкий запах силоса, по конвейеру подаваемого из башни. Мелко изрубленный силос имел густо-зеленый цвет. Иннокентий Жук, конечно, не выдержал, взял пригоршню, поднес к носу, сильно потянул ноздрями, затем забрал в рот, пожевал и проглотил.
