Из слов Ибрагима Аким Морев понял, что Марьям своими знаниями помогает отцу добывать с каждой овцы высокий настриг шерсти, а секрет этого и требует открыть Егор Пряхин.
5
Аким Морев, пользуясь тем, что Марьям вышла из саманушки, шепнул над чем-то задумавшемуся Иннокентию Жуку:
— Прескверно я себя чувствую.
Иннокентий Жук встрепенулся, оглядываясь.
— Что? Блохи? В степи их — неисчислимо.
— Нет, что вы. А вот: объявился писателем, обманул таких чудесных людей, особенно Марьям. Вдруг они как-нибудь узнают, что я вовсе не писатель, и скажут: «Совсем плохой человек». Поправьте, а, Иннокентий Савельевич?
— Это легко. А я было подумал — блохи. Положим, у Ибрагима их нет: керосином умертвил.
Как только Марьям вошла в саманушку, неся плошку с вареной бараниной, Иннокентий Жук, весь перекашиваясь, заводя глаза в потолок, сказал:
— А здорово мы вас надули, Марьям!
— Как надули, Иннокентий Савельевич? — проговорила Марьям, ставя плошку, сделав над столиком такое движение руками, будто это была вовсе не баранина, а прекрасный букет цветов. Она успела переодеться: на ней беленькая кофточка и узкая синяя, в складку, юбочка, толстые косы лежат венцом, опоясав голову. Да и движения рук, наклон головы и весь ее стан, еще более гибкий, собранный, — все в Марьям стало не только привлекательно, но и красиво.
— Аким-то Петрович вовсе и не писатель, а секретарь Приволжского обкома. Вот кто! Хо-хо! — похохатывая, пояснил Иннокентий Жук.
Марьям вначале стушевалась, затем выпрямилась, и все привлекательное, что до этой секунды было в ее облике, вдруг пропало, и Аким Морев увидел перед собою уж совершенно другую девушку: строгую, оберегающую свое достоинство, — вот какая Марьям стояла теперь перед ним. Но тут же что-то сердечное снова затеплилось в ее глазах, и она вполоборота посмотрела на Акима Морева. Затем, изгибая губы в тонкой улыбке, спросила:
— Вы полагали, мы проще будем вести себя?
— Угадали, Марьям, — еле слышно ответил он.
— Аким Морев? Я слышала о вас… Хорошее! — торопясь, добавила она. — Очень хорошее: воду пускаете к нам в степи. Большой канал — большая жизнь. — И что-то сообщила отцу и матери на родном языке.
Ибрагим расширенными глазами глянул на Акима Морева и, как всегда бесхитростный, произнес:
— Сказался? Шалтай-болтай нет? Шалтай-болтай скверно. Да?
А когда Аким Морев, Иннокентий Жук и Егор Пряхин, который перед этим по-своему простился с Ибрагимом — помял и подавил того, — когда они сели в машину и Иван Петрович включил газ, Марьям, прислонясь к саманушке, неотрывно смотрела на Акима Морева, и в ее глазах туманилась грусть.
Мать же Марьям подошла к машине и шепнула Акиму Мореву:
— Марьям еще придет к тебе. Марьям еще скажет тебе.
Вот этот взгляд Марьям, наполненный тоской, и увез с собой Аким Морев.
6
Иван Петрович остался недоволен заездом к чабану Ибрагиму Явлейкину. Наблюдая в саманушке за поведением Марьям, а потом за тем, с какой тоской она смотрела на секретаря обкома и как сам Аким Морев, когда машина была уже далеко, несколько раз оборачивался, Иван Петрович возревновал.
«Вгорячах-то и влюбится. Конечно, Елена Петровна головокружительно поступила: поплясала — и прочь-долой. Ну, я, чтобы головокружительность ликвидировать, Акима Петровича к Ермолаеву завезу… Заплутался, мол. Степь, мол… и тогда, хочешь не хочешь, а лицом к лицу столкну с Еленой Петровной».
А еще больше ему не понравился заезд к Степану Клякину.
Степан Клякин, как сидел на ступеньке саманушки, так до конца разговора и не поднялся. Он чинил валяные сапоги, уже готовясь к зиме, и на приветствие Егора Пряхина ответил:
— Здорово, знатный!
На лице у него тут и там торчали клочья бороды. На лбу и даже на носу — крупные бородавки, обросшие волосами, ногти нестриженные, загнутые и грязные. Он в самотканых холстяных «портах», до сизости посеревших от грязи. Голова взлохмачена, точно плохо сложенная копешка соломы, взвихренная ветром.
— Видали? — обращаясь к Акиму Мореву и сдерживая смех, проговорил Егор Пряхин. — Видите чудо? — продолжал он. — Остаток старинного мира в живом виде. Здорово, Степан Степанович!
Клякин молча кивнул головой.
— Ты хоть бы чаем нас угостил, — вмешался Иннокентий Жук, слегка растерявшись от такого негостеприимного приема.
— Его кипятить надо. Сырой пить не будешь. Да и, окромя того, у нас сушеная тыква вместо сахара. Тоже нос загнешь. В какую сторону направляетесь?
— На Утту — в центр Черных земель.
— Ну, путь-дорога вам, — пожелал Степан Клякин и, поднявшись, ушел в саманушку, прикрыв за собой дверь.
— Пошли туда, что ль? — растерянно проговорил Иннокентий Жук, обращаясь к Егору Пряхину, но тот уже хохотал, выкрикивая:
— Вот какие чучелы у нас в степи водятся, Аким Петрович! А ребятишки у него хорошие… Правда, полуграмотные. Старший сын в армии. Писал — учусь. Отец ждет его. Хрен он сюда приедет, сын-то!
«Живет второй жизнью, — уже сидя в машине, вспомнил Аким Морев сказанное Марьям, и от воспоминания о ней у него стало светлее на душе. «Марьям еще придет к тебе, Марьям еще скажет тебе», — послышались ему слова ее матери. — Зачем придет? Что скажет мне эта девушка?»
А Егор Пряхин, о чем-то пошептавшись с Иннокентием Жуком, громко спросил:
— Ломать, значит, до конца?
— Валяй!
— Так вот, Аким Петрович, — начал Егор Пряхин. — У Степана Клякина, кроме отары овец, табун коров горбыльков, за них он и держится ох как! А отару пасет дочка…
— А коров?
— Здесь так говорят: коров пасут колодцы. Наедятся они, коровки, в степи, пить захотят — и к колодцу. У колодца гуртоправ их пересчитает, нет ли пропажи. Затем бабочки их подоят — и опять ступай в степь. Теперь мы с вами что впереди видим? Вон журавль, стало быть, колодец. Оттуда и начнем разоблачение. Давай, Иван Петрович, туда, — уже командуя, проговорил Егор Пряхин.
В огромном котловане, выдутом ветрами, колодец. Около него две длинные колоды, выдолбленные из бревен, а от котлована по степи во все стороны раскинулись, как веер, тропы. В обрывистых песчаных стенках котлована кое-где еще видны полуобрушенные входы в землянки — бывшее жилье чабанов калмыков.
Выйдя из машины, вертясь во все стороны, Егор Пряхин некоторое время что-то отыскивал глазами.
— Ага! Во-он маслофабрика-завод! — воскликнул он и кинулся к замаскированному входу в пещеру. Расшвыряв траву перекати-поле, заговорил: — С вашего позволения, Аким Петрович, ломаем запор враждебный. — И, оторвав скобу, открыл дверь.
В небольшой пещере Аким Морев увидел: на прилавке стоят сепараторы, поблескивая боками, а на полках — залитое в блюда топленое коровье масло.
— Маслофабрика Степана Клякина и К° на территории форсуна Любченко, — проговорил Иннокентий Жук.
Егор Пряхин рукой показал на масло.
— Так орудует не только Степан, но и многие гуртоправы. Министерству захотелось покушать молочного теленочка? Вот и жди — преподнесут.
— Дикари, — выводя машину из котлована, заметил Иван Петрович.
«Министерство издало инструкцию с самыми благими намерениями, а в результате — грабеж», — не слыша Ивана Петровича, думал в это время Аким Морев.
— Кого это ты дикарями-то, Иван Петрович? — спросил Иннокентий Жук.
— Да этот… Ибрагим ваш со всем гнездом.
— А женился бы ты, черт, на Марьямке-то! — закричал все такой же возбужденный Егор Пряхин, — Вывези ее в город — всех затмит.
— Ну уж, — буркнул Иван Петрович, а сам подумал: «Жена бы, конечно, напоказ. Иди по улице и гордись: видите, красавица какая! Только досадно: не туда попер Аким Петрович. Повезу-ка я его, чтобы лицом к лицу столкнуть с Еленой Петровной». И, зная, что на Утту дорога направо, он, дав полный газ, свернул налево и помчался в центр района Привольный…
Минут через сорок Иннокентий Жук, протирая глаза, недоуменно проговорил:
— Это куда же ты нас завез, Иван Петрович?
— Сбился: степь-матушка, как океан, — виновато проворчал Иван Петрович, подмигивая. — Ничего. Мы через Привольное лупанем на Утту. Крюк небольшой: километров сто.
С возвышенности село Привольное было видно, точно голый человек на песчаном берегу. Оно вытянулось двумя улочками вдоль озера, заросшего густыми камышами. Виднелись шатровые дома, дома коньком, но чаще лепились саманушки, мазанки, клетушки, смешные заборчики на огородиках; вольно бродили свиньи, телята, куры. Посреди поселка торчит мачта — ветряк с металлическими загнутыми крыльями.
Аким Морев неотрывно смотрел на этот ветряк и думал: «Соорудили, чтобы качать воду, а стоит инвалид. Чем-то похож на Степана Клякина».
Заметив его взгляд, Иннокентий Жук сказал:
— Конструктор сочинил для тихих мест, а тут бури бывают такие — лошадь с ног валит… Ну, и позагнулись крылышки. Что ж, в райкомпарт? Во-он, флаг развевается. Здесь, в Привольном, Аким Петрович, живут служащие райкома и райисполкома. Милиция, положим, еще.
