Степан уставился на него.
— Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...
— Черт бешеный,— негромко сказал Иван и пошел со струга.
На дороге встретил посыльного.
— Ну?
— Нету Фрола,— сказал посыльный.
Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу. Курил. Вошли Стырь и Ивашка Поп. Они не проспались, их покачивало.
— На огонек, батька,— сказал Поп.
— Сидай,— пригласил Степан.
— Эххе,— вздохнул Стырь.— Какой я сон видал, Тимофеич!..
— Запомни его: старухе потом расскажешь,— оборвал Степан.— Иван поднял?
— Иване,— сознался Стырь.— Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов раз-два — и нету.
— А Фрол?..— спросил Степан.— Фрол добрый был есаул.
— А пошто — «был», батька?— спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.
— Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь... От такой черт заморочит голову, и впрямь дурнем сделаесся. Нету больше Фролка.
— А где ж он?
— Пропал. Так мне его жалко!..
— Ну, можа, ишшо не пропал?
— Пропал, пропал. Добрый был есаул.
Помолчали все трое.
— От я тебе сказку скажу,— заговорил Стырь.— Сказывал мне ее дед мой на Воронеже. Жил на свете один добрый человек...
Степан встал, начал ходить в раздумье.
— Посеял тот человек пашеницу... Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет — любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет — сердце петухом поет. Да. Подходит...
— Чего пришли-то?— спросил Степан.— Фрола выручать? Рази ж так делают, как он?
— Он спьяну, батька. Сдурел.
— Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет.
— Брось, Тимофеич,— с укором сказал Стырь.— Серчай ты на меня, не серчай — скажу: не дело и ты затеял. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо — от греха подальше. А за ее ишшо и выкуп...
— Ну, ладно!..— обозлился Степан.— Явились тут... апостолы. Сами пьяные ишшо, идите проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.
«Апостолы» замолкли.
— Идите спать,— уже мягче сказал Степан.
Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне — одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.
На берегу их ждал Иван Черноярец.
— Ну?— спросил он.
— Отойдет,— пообещал Стырь.— Он весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит — ну, дай бог ноги. А потом ничего — отходил.
— Оглобли — куды ни шло. Этот чего похуже хватает.
— Лют сердцем... А вот Иван у их был... Тц... Вот кого я любил! И этого люблю, но... боюсь,— признался Стырь.— Не поймешь никак, что у его на уме.
— Извести ее, что ли, гадину?— размышлял вслух есаул.— Насыпать чего-нибудь...
— Не, Иван, то — грех.— Убей так-то!..
— Посмотрим. Домой он ее, что ли, позовет? Там Алена его без нас ей голову открутит. Где Фрол-то?
— Вон, у огня сидит. Сушится.
— Пошли к ему,— предложил Ивашка Поп.
— Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забываю, чего хотел сказать тебе, Иван...— Стырь сморщился.
— Ну?
— А-а!.. Вспомнил: пошли выпьем!
Трое направились к одному из костров. Где-то во тьме невнятно пели двое:
«Ох,
Бедный еж, Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?..»
«Бедный еж» нашел наконец родную душу.
Утро занялось светлое.
После тяжкой, угарной ночи распахнулась ширь, вольная, чистая. Клубился туман.
Собиралось посольство в Астрахань.
Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна была нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры: Степан не дал опохмелиться.
Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов.
— Князька-то взяли?— кричал Иван.— Как он там?
— Ничего! Маленько харю ему вчерась...
— Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?
— Взяли!.. А сколь брать-то?
— Тимофеич, сколь прапоров брать?
— Десять.
— Десять!
Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Двенадцать стружков, точно стая лебедей, покачивались у берега.
К Степану подошел Стырь (казаки подослали):
— Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать...
— Нет,— кратко ответствовал Степан.— Гребцам можно по чарке. Иван!..
— О!
— Гребцам — по чарке.
— Добре!
Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана... Подсел к одному молодому гребцу.
— Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил?— ласково спросил он.
— Помню, диду... А чарку не отдам.
— Пошто? Ты ж как огурчик сидишь! А у меня калган сейчас треснет. Помру, наверно.
— У меня у самого...
— Погодь. Давай такой уговор...
Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым, звонким содержимым. Бросил Федору:
— Передай Ивану Красулину, как там будем.
Народу высыпало на берег — видимо-невидимо. Кричали, махали шапками, платками.
Степан шел в окружении есаулов, ничем не выделяясь среди них: на нем тоже было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. Шел он спокойно, голову держал прямо, гордо, чуть щурил в усмешке глаза.
— А не послать ли нам этого воеводу к такой-то матери!— сказал Черноярец.— Тимофеич?
— Дай срок, Ваня,— тряхнем. Весь Дон на дыбы поставим.
Народ ликовал на всем пути разинцев. Люди, испытывающие на себе позор рабства, истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Любит народ вождей ярких, удачливых. Слава Разина бежала впереди его. В нем и любили ту самую затаенную надежду свою на счастье, на светлое воскресенье, надежду эту не могут убить в человеке никакие самые изощренные и самые что ни на есть тупые владыки. Народ избирает своего владыку...
С полсотни казаков вошли с Разиным в кремль, остальные остались за стенами.
Чтобы подействовать на мятежного атамана еще и страхом божьим, встречу с ним астраханские власти наметили в домашней церкви митрополита.
— Э!— сказал Степан, входя в церковку и снимая шапку.— Я в Соловцах видал: вот так на большой иконе рисовано. Кто ж из вас Исус?
— Сперва лоб перекрестить надо, оголтеи!— строго сказал митрополит.— Не в конюшню зашли.
Разин и все казаки за ним перекрестились на распятие.
— Так,— это дело сделали. Теперича...
— Всю ватагу привел?— крикнул вдруг первый воевода, покраснев.— Был тебе мой указ не шляться казакам в город, стоять в устье!
— Не шуми, воевода!— Сильный голос Степана зазвучал под невысокими сводами уютной церковки.— Ты боярин знатный, а не выше царя. В его милостивой грамоте не сказано, чтоб нам в город не шляться. Никакого дурна мы тут не учинили.
— Кто стрельцов в Яике побил? Кто посады пограбил, учуги позорил?.. «Никакого дурна!» — сказал митрополит зло.
— Был грех, за то приносим вины наши государю. Вот вам бунчук мой — кладу.— Степан положил на стол перед воеводами символ власти своей.— А вот прапоры наши.— Он оглянулся... Десять казаков вышли вперед со знаменами, пронесли их мимо стола, составили в угол.
Степан стоял перед столом.
— А вот дары наши малые.
Опять казаки расступились... И тринадцать молодцов выступили вперед, каждый нес на плече тяжелый тюк с дорогими товарами.
— Мишка!— позвал Степан.
Мишка Ярославов разложил на столе перед властителями листы.
— Списки — кому чего,— пояснил он.
— Просим покорно принять их. И просим отпустить нас на Дон.
За столом произошло некоторое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить царю, будут дары... Не знали только, что перед столом будет стоять напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары!) будут так обильны, тяжелы. Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой и размотать... Степан спутал властям игру. Князь Львов мигнул приказным: один скоро ушел куда-то и принес и поставил атаману табурет. Степан пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.
— Спаси бог!..— воскликнул он.— Нам надо на коленках стоять пред такими знатными господарями, а ты табурет приволок. Постою — ноги не отвалются.
Степан явно выхватил инициативу у властей — «прощенческого» зрелища не вышло. Князь Иван Семенович поднялся и сказал начальственно:
— Про дела войсковые и прочия разговаривать будем малым числом.
Воеводы, дьяк и подьячий с городской стороны, Степан, Иван Черноярец, Лазарь Тимофеев, Михайло Ярославов, Федор Сукнин — с казачьей удалились в приказную палату толковать «про дела войсковые и прочия».
