— Как же! Выветрится тебе, — меланхолично проговорил Садовников, — если французский. У них не так чтобы градусом — духом берут. Дух крепкий у тех коньяков.
Григорьев одобрительно кивнул — мол, верно говорит «эксперт». Садовников гордо огляделся.
— Так вот, — продолжал Григорьев. — Я, конечно, тут же поехал к Валерию, к Чернышеву, значит, домой. Хорошо, матери дома не было… Не помню, что я тогда сказал…
— Повторить? — спросил Валера.
— Не стоит.
— А потом вы мне сказали, что я сукин сын. — Валера встряхнул рыжей головой. — Что вы мне готовы все ребра пересчитать и так далее.
— Может быть, не помню… — воскликнул Григорьев и обвел взглядом членов комиссии.
Многие понимающе закивали.
— Начал, значит, я его допрашивать. Тут он все и рассказал. Дескать, вез гражданина. У того померла супруга. И гражданин подарил Валерке бутылку…
— От радости, что ли? — усмехнулся Вохта.
Валера вскинул на Вохту глаза и презрительно ухмыльнулся. Демонстративно, по-мальчишески.
— Я уже слышал эту остроту. От Фаины-контролера. Это называется черный юмор, товарищ начальник колонны. Правда, откуда вам знать? Вы острите интуитивно.
Вохта в недоумении посмотрел на Валеру.
— Однако же, — проговорил он угрожающе. — Не знаю, черный это юмор или синий… Однако же…
По тишине, что возникла в комнате, было ясно, что ехидство Валеры принято сочувственно, к Вохте отношение было у многих недоброжелательное. И директор молчал…
В подобном, двойственном для себя положении Константин Николаевич Вохта давненько не бывал на людях. Самое благоразумное в этой ситуации сказать что-нибудь нейтральное. Вохта и собирался это сделать. Но его опередила Кораблева громким и задиристым тоном:
— Ну, Константин Николаевич… Серьезный разговор, а вы шутите. И так неудачно. Вы же не у себя в колонне!
Вохта привстал. Его крупное лицо напряглось. Он посмотрел на Кораблеву, потом перевел взгляд на Тарутина. Директор смотрел на Валеру Чернышева долгим печальным взглядом, словно в комнате, кроме них двоих, никого и не было… Вохта сунул путевые листы в широко оттопыренный карман пиджака и вышел из помещения.
Несколько секунд стояла неловкая тишина.
Кораблева, близоруко щурясь, рассматривала что-то в дужке своих очков. Дзюба вопросительно поглядывал на директора…
— Что же дальше случилось, Петр Кузьмич? — спокойно проговорил Тарутин.
Григорьев суетливо развел руками, ему тоже была неприятна эта история с Вохтой.
— Я, значит, решил разыскать того гражданина… Валера не помнил его фамилии. И адрес давать не соглашался. Не желал, чтобы тревожили человека. Понятное дело, у человека горе, а тут… Но заказ был сделан на вторую горбольницу. А моя супруга Стеша, как вам известно, работает на центральной диспетчерской. Она перетормошила все заявки и нашла заказ. И фамилию заказчика. — Григорьев достал из кармана листочек и прочел: — Не то Самарин, не то вроде Саперави…
— Саперави — это вино грузинское. Градусов двенадцать. Вода, — деловито вставил Садовников.
— Да я знаю. На диспетчерской так перевернут иной раз фамилию — запишешь в заказ одно, а приходит совсем другой человек. Стоишь, выясняешь…
Тарутин постучал карандашом по столу.
— Да-да… Так вот, Самарин… Словом, подъехал я к нему, хотел расписку взять. Понимаю, у человека горе, не до меня. Но ведь и тут дело-то серьезное. Выгонят, понимаешь, парня по статье. Стажа нет. Кто его возьмет на работу?! Звоню, значит, в дверь — никого. Потом соседка по площадке говорит: похоронил жену и уехал. Куда — неизвестно… Вот и вся история с географией, — вздохнул Григорьев. — Так что я предлагаю повременить пока с решением. Вернется гражданин Самарин или как его там… Мы все и уточним с бутылкой. Только почему Валера сам все это здесь не рассказал, не знаю. — Григорьев обернулся к Чернышеву. — Ты почему же, Валера, сам ничего комиссии не рассказываешь, а, Валера? — Григорьев пережидал, не спуская глаз с понуро стоявшего Чернышева. — Видно, не хочет он впутывать того гражданина. Конечно, у человека несчастье, а тут свару затеяли. Да, Валера?
Чернышев молчал, глядя в сторону. Под тонкой кожей горла толчками дергался кадык, в глазах стояли слезы…
Женя Пятницын отодвинул коленями табурет.
— Разрешите сказать! — Он поправил лежащий на стуле свой кепарь. — Я вот о чем. — Он сделал паузу, оглядел сидящих. — Хочу сказать руководству парка… Почему не верят нам, водителям? Почему нас постоянно унижают недоверием? Я мало знаком с Валерой, как-то еще не сблизились. Работа такая — то он на линии, то я. Друг друга на стоянках случайно прихватываем. Но все равно — нормальный человек сразу виден. Мы ведь не только пассажира научились видеть насквозь, но и друг друга… Убежден, что каждый из сидящих здесь знает, что Валера не виноват. А вот судим-рядим. Боимся от бумажки этой отступиться, совести поверить. Кто не знает Танцора? Сколько он крови портит нам, водителям. Так нет, всегда виноваты мы. Во всем! Оттого и злимся, скрываемся, в себя уходим. — Женя помолчал, взглянул на Тарутина, вздохнул. — Может быть, от меня как от комсомольского секретаря сейчас ждали других речей. Но мне не хотелось их произносить. Я хотел сказать о том, о чем мы думаем там, на линии. Или в парке. О чем говорим между собой… Вот что я хотел сказать… — Женя сел.
Тарутин посмотрел на Кораблеву.
— Как у него с планом? — хотя директор знал, что Чернышев «план возит».
— Вполне прилично, — ответила Кораблева. — Мальчик работает неплохо.
— И пусть продолжает работать. Это мое мнение. А что комиссия решит, не знаю, — высказался Тарутин.
— И я считаю: пусть работает, — проговорил со значением Григорьев.
Дзюба хотел что-то сказать, но смолчал. Он взглянул на круглое добродушное лицо Петра Кузьмича. Возможно, он вдруг осознал, что Григорьев присутствует на заседании комиссии как секретарь парторганизации. Пусть временно исполняющий обязанности, но секретарь. Ничего не скажешь, хороший человек «дядя Петя», но… не та рука, не та. Не Фомин! Тот бы вопрос не пустил на самотек. Самостоятельный мужик.
— Что ж, если директор и парторг решили. — Дзюба развел руками. — Пусть пока
