даже тому, что на душе, лучше все принимать, как есть, потом когда-нибудь он разберется… А рядом стоял старичок, и глаза у него светились, и Хохряков почувствовал к нему расположение и начал расспрашивать его о жизни в деревне. Старичок отвечал весело, расторопно, ни секунды не мешкая, радуясь тому, что нынче есть с кем отвести душу.
Задумавшись, не заметил, что старичок уже замолчал, очнулся, когда тот без досады в голосе, а даже с пониманием, сказал:
— Да ты, паря, и не слушаешь?..
Хохряков виновато развел руками, а старичок вдруг заторопился, пошел…
Было тихо. В большом синем небе стояло белое неяркое солнце, скоро оно заметно сдвинулось к гольцам, и на плоских крышах деревенских изб, которые хорошо были видны отсюда, появились длинные дрожащие тени. Хохряков посмотрел на часы, было без пяти семь, поднял с земли чемодан и медленно пошел в деревню, но, едва выйдя в широкую с укатанной дорожной колеею улицу, остановился и, помедлив, свернул в заулок. Заулок вывел к пустырю, его прежде тут не было, росли тут березы да осины, а сразу за ними, в затишке, подле горы, поросшей мелкими, почти карликовыми деревьями, было деревенское кладбище. «Срубили деревья-то, — с недоумением подумал Хохряков. — Видать, кому-то понадобились…» Прошел на кладбище, аккуратно прикрыл за собою калитку. Со всех сторон его обступили кресты, чаще некрашеные, из доброго дерева, суровые и словно бы понимающие своим древесным естеством строгое предназначение, которому служат; немало тут было и тумбочек с медными, алюминиевыми и стальными звездами. Хохряков долго раздумывал, в какой стороне могила отца, и, когда казалось, что так и не вспомнит, и на душе стало пуще прежнего и тягостно и тревожно, увидев девочку, смуглолицую, с большими темными глазами, лет четырнадцати, и едва не закричал… Но осилил в себе неладное, сказал негромко, со смятением в голосе: «Бог знает, что… наваждение какое-то…» Девочка была впереди, метров за тридцать, и он уже не мог увидеть ее лица, а увидеть еще раз так хотелось, и он крикнул: «Аня!..» Девочка остановилась, и он, бросив чемодан, подбежал к ней, смутившейся, схватил за руку, сказал горячечно: «Так ты и есть Аня… та самая Аня, и ты помнишь меня?..» Девочка испуганно глянула на него, попыталась отнять руку, но он держал крепко… «Отпустите, — тихо сказала девочка. — Мне больно…» Он не услышал. Он держал ее за руку и в мыслях был далеко-далеко, он видел деревянную одноэтажную школу, а подле высокого, в пятнадцать ступенек, крыльца, смуглолицую девочку. Она поранила руку и плакала, а рядом никого не было, только он… один, и он вспомнил (не раз видел в кино), как во время боя солдаты перевязывают друг другу раны, и вытащил из-под пряжки рубаху и рванул… Широкий лоскут сатина остался в руках, и он горделиво взмахнул им и сказал: «Давай перевяжу…» Девочка во все глаза смотрела на него, спросила: «Тебя не заругают за рубаху?..» — «Не заругают, — сказал он. — Отец считает, что я ничего зря не делаю. Так, поди, и есть?..» Девочка с сомнением покачала головой, но спорить не стала и, отвернувшись, протянула ему пораненную руку. Он наложил на рану кусок сатина, попытался обмотать потуже, но она вскрикнула: «Мне больно… Ты слышишь, больно…» И он растерялся, не знал, что делать. И все же он перевязал ее, и она была довольна: «А ты рыцарь… Ей-богу, рыцарь, и я твоя…» Она не договорила, но и то, что она сказала, было отчего-то неприятно, и он поморщился и ушел, и даже не заглянул в учительскую, где его ждали ребята: надо было выпускать стенную газету.
А девочку ту звали Аня, он как-то сразу и отчетливо вспомнил и это, и все, что было связано с нею, а связано было не так уж много, но, только если бы не было и того немногого, ему стало бы теперь плохо. Он подумал об этом без удивления и без той легкой усмешки над самим ли собою, над обстоятельствами ли, которая день-другой назад была бы для него привычной, подумал почти с нежностью, на какую был способен.
— Мне больно, — снова сказала девочка, и Хохряков, трудно приходя в себя, наконец-то отпустил ее руки и сказал виновато:
— Извини… Что-то стряслось со мною, и мне стало так… так… — Он не сумел найти те, единственные слова, которые были бы понятны девочке, и подумал с горечью: «Оказывается, я и с детьми-то говорить не могу. Вот те раз!..» Девочка внимательно посмотрела на него, и испуг в ее глазах прошел, она, кажется, увидела в его лице смущение, и уже не боялась его, и сказала:
— Меня и вправду зовут Аня…
— Аня… Аня… Когда я был пацаном, у меня была знакомая девочка, и ее тоже звали Аня.
— И мою маму звали Аня, — сказала девочка. — Она померла в прошлом году, а теперь я живу с бабушкой. Бабушка совсем слабенькая, и она попросила, чтобы я сходила на могилку, и я пошла…
Девочка взяла Хохрякова за руку, и он легко подчинился и пошел за нею, а когда они остановились подле могилы с ярко-красною тумбочкой, он уже знал, что здесь лежит та самая Аня, которую он старался не замечать и которая, оказывается, уже давно стала частью его самого.
Они поправили на могиле бумажные цветы, а потом долго ходили по кладбищу и искали, где похоронен его отец. Они не нашли той могилы, и девочка была сильно расстроена, во Хохряков сказал:
— Я найду его могилу. Теперь уж обязательно найду. Ты не волнуйся…
Потемну Хохряков вышел на тракт, остановил попутную машину, он сидел на жестком сиденье и устало смотрел в серую темноту ночи и еще не знал, что напишет картину и назовет ее «Память», и она долго будет висеть в его городской квартире.
А утром пришла телеграмма. «Заболела мать… приезжай… ждем…» Он долго держал в руках серый листок бумаги, не умея сразу осмыслить того, что там написано. Потом прошел в спальню, жена уже проснулась и теперь прибирала волосы, держа в зубах шпильки, и с пристальным вниманием смотрелась в круглое, почти затерявшееся в большой белой ладони зеркальце. Она увидела мужа, бросила на одеяло зеркальце, сказала с досадою:
— Что ни день, то новые морщины… — Он промолчал. Она заметила у него в руках серый листок бумаги, спросила: — Что это?.. — Но он опять промолчал, и пальцы рук у него суетливо забегали, и он ничего не мог поделать с этим, и
