— М-да, — вздохнул Семен Григорьевич и выпятил свои толстые губы, заложил большие пальцы рук за шелковые ленты подтяжек. — Коротко, но ясно. Поиски своего пути. Что ж, возьми свой пай у отца, выделись и начинай хозяйствовать сам.
— Плохо вы, Семен Григорьевич, знаете его. Он мне сломанного топорища из своего нажитка не выбросит.
— Он — не даст, — то верно.
— С батей, видимо, и так и так придется рвать… Тут еще есть закавыка…
— Чаю, наша племянница Дуня?
— Она, Семен Григорьевич. Не на том, так на другом разойдемся. Он приглядел Настю Ржанову, да ведь жить на ему, а мне.
— Но ты, Харитон, должен знать, что братец Дуни, Аркадий, ни копейки не даст за ней. И согласится ли она, сама голая, идти за голого. Да и тебе, перед тем как вести ее за собою, надо хорошенько обдумать. Ты ведь будешь, как говорят, в ответе за нее и перед богом, и перед людьми.
— Самому мне сейчас совсем ничего не придумать.
— Ну как не придумать. Кое-что ты уже решил и, по-моему, верно решил: в отцовские дела не вступаться. Это раз. Жизнь начинать заново, на новых основах… М-да, все верно. Но вот как это будет на деле, признаюсь, Харитон, не вижу. — Семен Григорьевич встал, снял со спинки стула френч с глухим воротником, надел его и опять сел: — Вот она, Лиза, жизнь-то, — одни петли да узелки. Разберись пойди.
— А вам, Харитон Федотыч, непременно охота жениться? — спросила Лиза.
— Как вам сказать, Елизавета Карповна. Оно бы и погодить — так в самую пору. Но вы послушайте. — Харитон стал поспешно доставать из кармана тряпицу, в которой хранил свои бумаги: — «…куска хлеба не съем без попреков, — читал он по памяти истертое на сгибах письмо Дуни. — Всю меня заробили. Пока ты служишь, я захирею, исстарюсь, и так уж за весну ни единой песенки не вспомнила. Я ли уж это? Белый свет стал не мил, и задавила мое ретивое смертная тоска…»
— Сеня, дружочек, что же это так-то? Ведь они твои племянники.
— У них там свои законы. И будет Аркадий гнуть сестру, коль скоро она живет с ним под одной кровлей. Работай она на него больше лошади, все равно ей одна честь — лишний рот. И Харитон правильно рассудил взять ее от брата, пока тот окончательно не замордовал ее.
— Сеня, миленький, ведь помочь им надо.
— Да мы немного отвлеклись, — Семен Григорьевич тяжело положил ладони на стол, вроде хотел встать, но только насупился, сознавая значительность своих слов: — Я люблю Дуняшу, Харитон, и думаю, она с тобой будет счастлива. Хочу так думать. А раз это так, то и помогу вам всеми силами… Может, вам взять и уехать из деревни хотя бы сюда, в Ирбит. Прямо вот к нам на первых порах.
— Нет, Семен Григорьевич, крестьянствовать не брошу. Попытал своего на стороне — хватит. Я сын крестьянина, а что отец жадный, так я и сам его не оправдываю и не по-отцовски жить стану. У всех на глазах. Не хапуга и не утайник. Женюсь на Евдокии Павловне и останусь у нее в доме. Пока. Человек я смирный, работы не боюсь и сумею угодить Аркане. А потом запишемся в артельное хозяйство.
— Вот ты и гляди на него, вроде он такой тихонький да робкий, — повеселел и Семен Григорьевич. — Пришел за советом, а у самого все обдумано и все решено. Мне только и остается повторить: помогу вам всеми силами. Когда ты домой?
— А вот сейчас, прямо из-за стола. С вами поговорил, и больше меня ничего не держит.
Семен Григорьевич поднялся, начал застегиваться, с неудовольствием надувая толстые губы: вспомнил о том, что ему придется идти в фуражке, которую Лиза держала в руках и затаенно улыбалась.
— Если терпится, Харитоша, погости, а днями поедем вместе. Я сейчас в новой должности, буду объезжать округ — вот и начну с Устойного. Наш хлебный угол, его никак не минуешь.
— Вы, Семен Григорьевич, все в дорожном отделе?
— Работал. Теперь в земельном.
— И молчит, — радостно изумилась Елизавета Карповна: — Повысили тебя, что ли?
— Повысили не повысили, а работки прибавится. Дома пореже бывать стану. Как закачусь, хоть в то же Устойное, так и неделя. Вместо этой фуражки напялю какой-нибудь крестьянский малахай.
Между тем Лиза старательно, обеими руками, надевала на мужа фуражку, слегка приспустила козырек на его левую бровь:
— Нет, жена не должна надолго отпускать от себя такого молодца. Скажите, скажите, Харитоша, миленький, идет ведь ему этот убор, а? Честное слово, восторг, упоение.
— Нет, Лиза, как хочешь, а все-таки это что-то легкомысленное.
— На то вы и мужчины, чтоб ничего не понимать, — не сдавалась Лиза и, когда вышли на залитую солнцем веранду, весело заявила: — Если мне, Сеня, успеют сшить сарафан, я поеду с тобой. Вот все трое и поедем. Погода славнецкая — чего же еще. Я хочу наконец сама видеть это Устойное. Какое-то прямо загадочное село ей-богу.
Семен Григорьевич снял фуражку и зажал в кулаке, собираясь нести ее в руках. Харитон достал из-под легкого столика при входе свой холщовый мешок с веревочной петлей, начал раскланиваться:
— Хотя спешить и некуда, но я пойду сегодня. Сейчас. Скажу бате, и будем вас ждать. Вам, Елизавета Карповна, село наше должно поглянуться. Право, приезжайте. Одна Тура чего стоит.
— Раз так — непременно поеду. А то остались бы. Вместе веселей… Хотя, конечно, держать вас грешно. У вас есть причина спешить. А она ждет вас?
— Ей, Елизавета Карповна, ждать больше некого.
Лиза подала Харитону свою узкую ладонь и только сейчас изблизи рассмотрела, что у него вдоль щек явно обозначились морщины, которые с годами должны сделать его лицо суровым и непреклонным. «Да он не совсем уж красная девица», — подумала Лиза, а он, уловив ее мысль о себе, смутился и даже потом не мог вспомнить, пожал ли ей руку.
На сенном базаре против закрытого храма Вознесения выгнулся охватом на дорогу многооконный гостевой заезд в два этажа, под железной крышей. В каменный лоб его под карнизом влеплены черные аршинные буквы: «Сибирское подворье». Теперь тут окрик, то есть Окружной исполнительный комитет. Широкая, в деревянном кружеве дверь, с медными кольцами вместо ручек, наглухо забита, а служащие ходят двором. У ворот Семен Григорьевич и Харитон расстались.
— Чаю бы надо послать Катерине, да ладно — сам привезу. А приветы передай. И отцу — кланяйся. При всем том это — работник! — Оглоблин последнее слово произнес особым тоном.
Выйдя на городскую площадь, с тесовой трибуной и почти пустыми коновязями, Харитон сразу увидел высокий фронтон пассажа из красного кирпича, с такими же вытесанными из кирпича карнизами, пилястрами и угловыми отделками. Огромные, во всю многосаженную высоту, стрельчатые окна, тесно сомкнутые, почти без простенков, сияли в лучах утреннего солнца, делая и сам пассаж, и торговые ряды, примыкавшие к нему, и даже площадь с голой трибуной, нарядными и праздничными. Харитон вспомнил, что в подкладку пиджака зашито сто рублей, и, заранее жалея их, так как долго копил и берег, повернул к пассажу. Шел мимо прикрытых и заколоченных лавок и кабачков, в которых еще недавно жировали нэпманы. О былом размахе купечества только и говорили неистребимые надписи киноварью и китайской тушью на стенах и железных ставнях: «Колониальные товары», «Шелка Бухары», «Компания Зингера», «Торговый дом в Берлине», «Самовары братьев Баташовых» и клинопись на кованых затворах — «Чай», «Чай», «Чай».
Харитон не однажды бывал с отцом на Ирбитской ярмарке и помнил, что вся площадь и даже памятник императрице Екатерине были завалены кожами, дровами, урюком, тюками китайского чая, поярковыми пимами, стягами мяса, щепным товаром, а мороженую рыбу мерили дугой — сколь войдет под колечко. Над площадью перекипали запахи самогона, навоза, новой сбруи, пота, сена, жареной телятины, ворвани и квашеного кумыса. Со взрыдами пели цыгане, скрипела карусель с гармошкой и бубном, большеротый и трахомный еврей пел через граммофонную трубу прямо в лица:
— Тря-та, та, тря-та, та, вышла кошка за кота.
Детская припевка среди делового, озабоченного люда привлекала всеобщее внимание, и люди, подойдя ближе, читали на груди еврея рекламу: «Лучшие в мире граммофоны!»
У ступенек широкого крыльца Харитон запрокинул голову, чтобы вблизи подивиться на стеклянный фасад пассажа, с высоким фронтоном, который обтянули выгоревшим кумачом с меловыми словами: «У госзайма выгодная тайна: ты копейку, тебе рубль!»
Прежде, когда пассаж был в расцвете, в него не допускались все те, кто был одет в сермяги и полушубки, бродни, лапти и малахаи. И только раз Харитошке посчастливилось заглянуть в торговый храм, когда привезли они с отцом по заказу пять мешков кедровых орехов, которыми угощали господ — покупателей самого верхнего яруса.
Внутри пассаж походил на двухсветный храм с высоким лепным потолком, тремя ярусами балконов и золочеными барьерами. Раньше шла торговля на всех этажах, и на покупателя с немыслимой высоты низвергались потоки одуряющих соблазнов; на переходных мостках, соединяющих балконы, гремела сияющая медь духовых оркестров. Стараясь перекричать их, хрипло орали зазывалы. Внизу правого крыла, под потолок забитого мануфактурой, покупателей поили байховым чаем. Приказчики в малиновых рубахах под жилеткой бойко махали аршинами, полосовали сатины и ситцы. Распечатанные куски красного товара дышали новью и невиданным счастьем. На веревках поперек проходов висели кашемировые платки, при виде которых у баб останавливалось сердце. Во втором ярусе рябило в глазах от ковров, зонтов и сапог. На балконах третьего этажа, куда поднимались только котелки и шляпы, прилавки ломились от пушнины, золота, каменьев, и оттуда наносило сладким дымом нездешних табаков…
