— Один, сказал же. Врать буду, что ли, — Карпов окончательно обиделся на уполномоченного и решил держать себя независимо: видали мы таких, бояться мне нечего, что я — украл того поросенка? Осмелел, спросил: — А для чего все это?
Уполномоченный не ответил, спрашивал свое:
— Возраст?
— Возраст?.. С одна тысяча восемьсот девяносто шее того... Значит, это будет...
— Что с одна тыща восемьсот девяносто шестого? — поднял голову писарь.
— Что-что? — Карпов сердился.— Ульян, достань мой пачпорт, он, кажись, в угольнике лежит.
— Я спрашиваю: возраст поросенка.
— Так бы и говорил, а то... — ворчал Карпова, а сам соображал, что сказать. И смекнул — не говорить правду, на всякий случай занизить возраст поросенка: с малого и спрос малый. И скостил три месяца: — Да скольки ему? — оглянулся на жену. — С месяц ему, наверное, не боле... А можа, и меньше. На базаре покупал, при рождении не присутствовал. Как сказали мне, так я и считаю. Пиши — месяц.
— Только без вранья.
— А че мне брехать! Как мне сбрехали, так и я брешу. А если ты такой неверующий и дужа большой специалист, то пойди сам и погляди, можа, узнаешь. Вон он, в сарае. А можа, он тебе сам и скажет, когда у него день рождения?
— Ладно, не грубите.
— А я и не грублю. Спросил — ответил
— Пол?
— Че пол? У поросенка, что ли? Деревянный, конечно. Это только дурак цементный делает. Чистить, конечно, его лучше, а для здоровья он хуже. Поросенок простудится на таком полу.
Писарь поморщился, пояснил:
— Свинка или кабанчик?
— Ааа... Кабанчик. Для чего все это? — опять спросил Карпова, кивнув на писанину.
— Все объясню, — уполномоченный поставил в последней клеточке птичку, двинул книгу на край стола: — Распишитесь.
Карпов деранул пером, чернила мелкими брызгами разлетелись вокруг подписи. Писарь выхватил у Карпова ручку, посмотрел на свет перо, покрутил головой и принялся править раздвоенный кончик его об угол стола. Поправил, успокоился.
— А теперь слушайте внимательно,— сказал он, пряча книгу в портфель.— Вышло постановление, запрещающее палить свиней. Шкуру надо сдирать и сдавать государству. За определенную плату, конечно. Слышали о таком постановлении?
— Да штось слыхал краем уха, да думал — брешуть, языки чешут.
— Нет, не врут. Правда.
— Дак, а что ж оно?..
— Что? Государству нужна кожа — на сапоги, на разные изделия, — пояснил писарь.
— Да что ж там моя шкура — помогнеть?
— Поможет! Только на вашей улице больше сотни свиней. Ну?
— А че ж кобеля не записываешь?
— Какого кобеля?
— Ну, вон, который гавкаеть...
— При чем тут кобель? — поднял строгие глаза уполномоченный.
— Ну как же? Тоже шкура. И шерсть. Доху можно исшить.
— Вы, знаете, бросьте такие шуточки! — прикрикнул уполномоченный. — Я вас всерьез предупредил, имейте в виду.
— Во! А я и не шуткую.
Карпов почесал за ухом, задумался.
— Дак, а что ж оно?.. Какое ж оно сало будет, если поросенка не смолить? Вкусу никакого... Испокон веку смолили...
— Сало есть сало. Такое и будет, только без шкурки.
— Не скажите, — вмешалась в разговор Ульяна. — Несмоленый поросенок — то уже не сало.
— Просто привычка, — стоял на своем писарь. — В Китае вон удавов едят...
— А можа, где-то и людей едять, так что? Мы ж не китайцы, — сказал Карпова.
— Ладно. Мое дело предупредить. Роспись ваша есть, — хлопнул он по портфелю. Уже в дверях поинтересовался: — Кстати, когда резать собираетесь?
— Когда! Когда вырастет.— Карпу вопрос не понравился, он думал, что писарь это уже от себя интересуется, а вовсе не для дела.
— А все-таки?
— Ну, к рожжеству... — И тут же добавил: — А можа, и к пасхе. Как покажет. Это дело такое, тут загадывать заранее нельзя. Чина свежатину хочешь прийти? Дак приходи...
Зарезал Карпов поросенка все-таки к рождеству.
Помню, беспокойство, суматоха, подготовка к чему-то важному и тайному в Карповом доме передались и в наш. Несколько раз прибегала Ульяна, шепталась о чем то с матерью и уходила, прихватив с собой какую-нибудь посудину. Под конец дня прибежал Никита, попросил у матери кухонный нож, унес.
— Папка наточит, — сказал он, уходя, и горделиво зыркнул на меня своими припухшими глазами. Я понял — Никита в каком-то сговоре со взрослыми, и это его распирает: ему хочется и тайну сохранить и похвастаться. Через полчаса он снова примчался. Как и в первый раз, не замечая меня, обратился к матери:
— Теть, топорик дайте. Ваш, маленький.
— Так он же скидается с ручки.
— Папка клин забьет.
— Вась, найди топор, — сказала мне мать.
Я принес из чулана топор, отдал Никите и выскочил вслед за ним в сенцы.
— Че там у вас? Чего ты ножики, топоры собираешь?
— Ниче... Просто папка точит... и. говорит: давай и им... вам... поточим... — Никита отвел глаза в сторону и убежал.
Спросил у матери, в чем дело, она тоже стала заикаться и, как и Никита, бормотать невнятное:
— Да... Как-то давно уже, в разговоре, попросила дядю Карпова, крестного твоего, поточить ножик... Ну, вот он и вспомнил... — И отвернулась — мол, не стоит и говорить об этом.
— А топор?
— А что топор? И топор... Был бы отец — так кто б лез в глаза к чужим людям. У отца руки были золотые, все умел делать. И по жестяному делу был мастер: чи дно в ведерко вставить, чи ушко к нему приклепать, чи прохудившуюся кастрюлю запаять — все умел. Вот часы сам починил, — кивнула она на ходики с вращающимися кошачьими глазами.
Отец — любимая материна тема, она может говорить о нем без конца, при этом будет и смеяться, и плакать — смотря что вспомнит. Но сейчас она завела речь о нем для отвода глаз, зубы заговаривает, это я понял сразу. Потянул пальто с гвоздя, стал одеваться.
— Куда?
— Ножик принесу. Теперь крестный уже, наверное, поточил его.
— На кой он тебе сдался, тот ножик? Не ходи! Сами принесут! — Мать рассердилась на меня, не пускала. Но я не послушался, побежал.
У Карпова из летней кухни, которая зимой превращалась им в слесарно-плотницкую мастерскую, доносился скрежет. Я открыл дверь и увидел крестного, тетку Ульяну и Никиту. Тетка крутила железный вороток каменного точила, а крестный прижимал к нему лезвие топора. Никита сидел поодаль на корточках. Видать, точило крутили они с матерью попеременно. Сейчас он отдыхал — красный и запыхавшийся.
Когда я открыл дверь, они все трое вздрогнули и прекратили работу. Увидев меня, Карпов сердито пнул ногой тяжелый короб точила с водой, выругался.
— А чтоб тебя... это очило... Ты что, Василь?
— Да так... Поглядеть... — сказал я и присел на корточки.
Ульяна подхватила какую-то одежонку, валявшуюся на полу, бросила на кучу железных прутьев и остро отточенных ножей разного калибра, которые я увидел, как только вошел. Особенно поразил меня один — длинный, узкий, с острым концом и обоюдоострый. Одежонка не накрыла его весь, из-под нее виднелся конец коричневой ручки ножа с мягкими выемками для пальцев. Мои глаза словно приросли к этой ручке. Я протянул руку и вытащил нож.
— Ого какой! А что им резать?
Увидев в моих руках нож, Карпов вскочил, выхватил его, отпихнул меня к двери.
— Обрежешься... Рази можно так? Микита, ну что вы сидите тут, как старики, пошли б покатались куда, чи шо. Все ребята на ставке, а вы...
Никита встал, прошел мимо меня, буркнул:
— Пойдем.
Однако на улице он сказал, что ему неохота идти на ставок, и вернулся домой. Я хотел было идти вслед за ним, но постеснялся: так явно выпроводили, да к тому же и Карпов почему-то рассердился... Не надо мне было нож трогать... Но каков нож! От одного вида мурашки по спине забегали. А когда взялся за ручку — даже сердце захолонуло.
Нет, у Карпова явно что-то затевалось
Вечером мать засобиралась к Ульяне.
— А вы закройтесь и спите, не ждите меня, я не скоро приду.
Закройтесь — это касалось главным образом меня, потому что младшие давно уже спали.
— А что ты там будешь делать?
— Да ничего, — сказала мать, — посидим с теткой Ульяной, побалакаем.
— И я с тобой.
— Во! — удивилась она. — С каких это пор ты за материну юбку стал держаться? Интересно тебе бабьи разговоры слухать?
— Я боюсь один ночью в хате... Те спят вон уже без задних ног...
— Никогда не боялся, а тут забоялся? Не выдумывай. Кого бояться? Волков у нас нема, а воры к нам не полезут — красть нечего.
Но я настаивал, и тогда мать, рассердившись, сказала:
— Ну что ты там не видел? Поросенка будут резать, просили помочь кишки разобрать. А ты? Мешать только будешь.
— Обманываешь, — не поверил я. — Почему ж они ночью будут резать? В прошлом году днем резали, на огороде палили.
— То в прошлом. А теперь запретили смолить свилей — шкуру сдирать надо и государству сдавать. Кожа нужна. А Карпов не хочет сдирать — сало будет невкусное без шкурки. Потому и скрытничают. Ну? До всего допытался. Успокоился? Ложись. Да помалкивай, случаем чего. Кто будет спрашивать — ничего, мол, не знаю. Не видел, не слышал. Ложись.
