— Вы свободны, — вздыхает он, — идите.
— Слушаюсь, — говорю, — впредь можете быть во мне уверены.
Вижу во дворе тупорылый грузовик, крытый зеленым тентом, и подпрыгивающих своих сопризывников. Они толкают друг друга, греясь, смеются, им хорошо здесь, вдали от работы, от сумрачных ликов начальства, они рады двухнедельной передышке от обыденности, они играют в бравых солдат.
— Ну, как? — спрашивают меня. — Что полковник?
— А-а, — отвечаю небрежно, — поговорили по душам.
Слышу голос Миклоша Комара, он зовет меня на склад, и я иду, выбираю себе в ворохе обмундирования ватный бушлат, брюки и валенки. Переодеваюсь, подпоясываюсь брезентовым ремнем, выхожу, смешиваюсь со своими сопризывниками, такой же толстый и неуклюжий, как они, толкаю кого-то и меня толкают, и все мы на одно лицо, и я уже сам не знаю точно, который из нас я.
— По машинам! — командует Миклош, будто всю дивизию ведет за собой или полк по крайней мере.
Карабкаемся один за другим, оскальзываясь в негнущихся валенках, забираемся в кузов, задергиваем зеленый полог, усаживаемся на продольные скамейки, слышим, как хлопает дверца, — это Миклош занимает свое место в кабине, — как взвывает стартер, и машина трогается и, проехав немного, останавливается у высоких железных ворот возле КПП. Ворота повизгивают, открываясь, и сквозь визг этот доносится до меня знакомый голос дежурного:
— Коля, опоздавший тоже едет?
— Да, — отвечает Миклош, или Коля, как зовут его сослуживцы, — едет, а что?
— Я бы не допускал его к оружию. Он не в себе, по-моему. Может, алкоголик?
— Нет, — усмехается Миклош, — он не пьет. Он вообще такой.
Какой? Какой?
— Смотри, тебе виднее, но я бы поостерегся.
Мигают светофоры, красные, желтые, зеленые огоньки, но мы не видим их из-под тента, не видим дороги и не знаем, куда нас везут. Мы молчим, завороженные движением, свистом ветра, слепым стремлением вперед. Но вот уже город позади, и машина перестает спотыкаться на перекрестках и набирает ход. Нас потряхивает, колотит друг о друга, и мы оживляемся понемногу, устраиваемся поудобнее, и двое заводят разговор о перепелах, зайцах, кабанах и медведях, о различных способах их умерщвления, и мы привычно подшучиваем над ними, охотниками, пятеро против двоих, а машина мчится по шоссе, рассекая застывшее пространство, и все умолкают вдруг, ощущая в себе страстный позыв, неодолимое желание озвучить скорость песней. Из глоток вырываются коротенькие, спазматические вокализы; разноплеменное общество наше — четыре осетина, ингуш, армянин и русский — ощупью пробирается к единству, и, наконец, оно найдено: друзья-охотники запевают с отчаянной лихостью, и остальные подхватывают громоподобно:
А если что не так, не наше дело,
Как говорится, Родина велела.
Как славно быть ни в чем не виноватым,
Простым, как я, солдатом, солдатом…
Ревет мотор, ветер полощет тент над нашими головами, и мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и самозабвенно поем; и я сижу на скамейке в больничном коридоре, разглядываю щербинки на противоположной стене и слушаю мать Зарины, и это не стало еще прошлым, но уже и не настоящее.
«Меня зовут Фируза, — говорит она, словно взвешивая свое имя. — Друзья Зарины называют меня тетей Фирузой. — Она сомневается — ей лет сорок пять, мне около тридцати — «тетя» тут явно не годится. — Фируза Георгиевна», — предлагает она, оставляя за мной право выбора.
«Алан», — говорю я.
Очень приятно, рад познакомиться, судьба счастливо скрестила наши пути, скрестила-совместила, и вот мы сидим и ждем, а где-то рядом люди в белом свершают таинство процедур над распростертым телом Зарины, и она тоже ждет, прислушиваясь к себе, надеясь и не веря. Она гимнастка, — узнаю, — ушиблась на тренировке, потеряла сознание, а когда пришла в себя, встать не смогла. Головной мозг не поврежден, опорно-двигательный аппарат цел и невредим, симптомы-синдромы-рентгеноскопия, врачи ничего не могут понять и тоже ждут, и это тянется уже почти два месяца.
«Почему именно с ней такое случилось? — Фируза Георгиевна смотрит на меня, словно я скрываю что-то. — Почему?»
«Если вам понадобится моя помощь, — говорю, — не стесняйтесь, я всегда к вашим услугам».
«Что вы, мы и так вам благодарны».
Подумав, она достает из кармана записную книжку и говорит:
«Дайте на всякий случай номер вашего телефона».
«Нет его у меня, — вздыхаю, — три с половиной года стою на очереди, но все не ставят».
«Да? — оживляется она. — Я имею к этому некоторое отношение… Ну-ка напишите здесь фамилию, имя, отчество и свой адрес».
Пишу, склонившись, вывожу свои опознавательные знаки и вижу вдруг краешек белого халата, появившийся передо мной, краешек халата и полные, крепкие ноги. Поднимаю голову — это знакомая медсестра, одна из тех двух, но теперь уже не румяная, как прежде, а бледная, осунувшаяся, усталая.
«Мы закончили, — говорит она. — Машина у вас есть?»
«Должна быть, — отвечаю, — сейчас проверю».
Выхожу на улицу, озираюсь, но теплолюбивого друга моего нет как нет, им даже не пахнет, и я в сердцах проклинаю род его до седьмого колена.
И снова мы едем молча, смотрим прямо перед собой — бегущие дома, заиндевелые деревья, — и теперь вздыхает другой таксист, вздыхает и вопросительно поглядывает на меня, не смея обернуться и встретиться взглядом с девушкой, и вот уже я несу ее на руках, поднимаюсь по ступенькам — двадцать пятая, двадцать шестая, — и Фируза Георгиевна открывает передо мной дверь, и я протискиваюсь боком, боком миную прихожую, вхожу в комнату и опускаю Зарину в ее кресло.
«Вот и все, — говорю, отдышавшись, и к ужасу своему добавляю казенное: — Выздоравливайте».
«Спасибо, — кивает Зарина. — Простите, что побеспокоила вас».
«Ну, что вы, — улыбаюсь с наигранной бодростью, — я всегда готов, только скажите».
«Это вам быстро надоест», — говорит она.
«Как тебе не стыдно?!» — восклицает мать.
«Не хочу зависеть от случайностей, — говорит Зарина, — ни от кого не хочу зависеть. Пусть уж лучше выносят меня на носилках».
«Зачем вам это?» — начинаю и осекаюсь, поняв двусмысленность своих слов.
«Прощайте», — отворачивается она.
САНИТАРЫ ТОРЖЕСТВУЮТ ПОБЕДУ.
Опускаюсь по лестнице, легкий и быстрый, бегу, торопясь, а Зарина остается, и мне вспоминается дикая груша, лежащая на мокрой земле, и я бегу, и двое на костылях печально смотрят мне вслед, и жалобно смотрит мать Зарины, и где-то корчится в муках совести проклятый мной таксист, и я бегу, и зеленый тент полощется над моей головой, полощется от крика моего, от разудалого пения.
КАК СЛАВНО БЫТЬ СОЛДАТОМ.
Грузовик останавливается, и снова слышится повизгивание железных ворот, слышится голос Миклоша Комара, и еще чьи-то голоса, и в кузов к нам ловко запрыгивает молоденький лейтенант с двумя пистолетами на поясе. Он здоровается с нами, усаживается на краешек скамейки, и снова мы едем, но не поем больше, — молчим, предчувствуя конец пути, и машина останавливается вскоре — пункт назначения. Один за другим пробираемся к заднему борту, переваливаемся через него, прыгаем на землю.
Белесое поле простирается перед нами. Белесое солнце тускло светится в белесом небе. Белесые холмы предгорий вздымаются вдали, и заиндевелые деревья на их склонах поблескивают, как морозные узоры на стекле. Главный хребет почти не виден, он словно размазался в белесом воздухе, потерял очертания, и только смутно проглядывают в высоте сероватые пятна — обдутые ветрами, обесснеженные выступы скал.
Поле, на краю которого мы стоим, — это место стрельбищ, тир, огороженный от мира высоким бетонным забором. Слева от нас, метрах в тридцати, опустившись на колено, стреляет из спортивной винтовки сержант в теплой меховой куртке. Винтовка вздрагивает в его руках, бьет звонко и оглушительно, и эхо подхватывает выстрел и бестолково мечется между бетонными стенами. Сержант приникает к стереотрубе и бесконечно долго, как целился только что, разглядывает далекую мишень, и лейтенант с двумя пистолетами спрашивает:
— Ну, как, Петраков?
— Неважно, — после долгого молчания отвечает тот.
— А вот и мы приступаем. Наша мишень стоит совсем рядом, до нее, кажется, рукой можно достать.
— Мало патронов даете, — жалуются охотники. Они отстрелялись первыми — 22 очка и 23 — слабовато для опытных зверобоев.
— Два пристрелочных, три зачетных — вполне достаточно, — говорит лейтенант, оставшийся с одним пистолетом.
— Вы не учиться сюда прибыли, а зачет сдавать, — поясняет Миклош Комар.
Гремят выстрелы. Методично поражает цель сержант Петраков, суетясь, дырявят мишень мои сопризывники.
…Вижу — после каждого выстрела бурыми чешуйками осыпается кора с сухостойного вяза. Чешуйки скользят по стволу дерева, мягко ложатся в подножье, в редкую невысокую траву. Смотрю на вороненый «Вальтер» в руке Чермена, слежу за самой рукой, за медленным движением ее — рука поднимается, тянется к вязу, и я жду, затаив дыхание, готовлюсь, но выстрел каждый раз застает меня врасплох, и я вздрагиваю и жмурюсь, оглушенный, а чешуйки сыпятся беззвучно, исчезают в траве. Мы одни в густом предгорном лесу, Чермен и я, и никто не знает о нас, не догадывается о нашей тайне, и причастность к запретному возбуждает, волнует меня, я с нетерпением жду, когда Чермен разрядит пистолет и даст его мне, и вот уже он у меня в руках, тяжелый, теплый; я не понимаю еще его истинного предназначения, но кровь бросается мне в лицо, и я целюсь, тычу пистолетом в разные стороны и кричу — бах! ба-бах! — кричу звонко и радостно. Верю — когда я подрасту, мне будет позволено
