Хуже всего было то, что Ульяна Ивановна никак не могла понять — шутит доктор или говорит серьезно. Она даже вспотела при мысли, что, может быть, обидела доктора, и в отчаянии решилась на самоунижение: на осмеяние собственной солидности, которой втайне гордилась.
— А интеллигентность-то, Арсений Васильевич! Меня, например, взять или вас! Даже пословица такая сложена: «Велика Федора, да дура, мал клоп, да вонюч».
Выпалив этой пословицей, Ульяна Ивановна обомлела от ужаса. Она думала привести другую, где фигурировал не клоп, а золотник, но впопыхах перепутала.
Но доктор Великанов и не думал сердиться.
— Ну вас совсем, Арсений Васильевич! Я и говорить-то с вами не умею, а вы надо мной смеетесь, с толку сбиваете. Я ведь то хотела сказать, что героем всякий при своем деле может быть, лишь бы народную пользу выше себя ставил.
— Вот это золотые слова, Ульяна Ивановна! — воскликнул доктор. — И я берусь вам доказать вашу собственную правоту на множестве примеров, которые мы каждый день видим вокруг себя.
— Уж и множество! Где же герои ваши? Ездим, ездим, а героев что-то не находится.
Доктор Великанов изумленно посмотрел на Ульяну Ивановну.
— Как? — уж совершенно серьезно спросил он. — Вы не видите героев?
— Где же они?
— Да кругом нас, сколько угодно…
— Не вижу, батюшка Арсений Васильевич, не вижу…
— Придется мне вам их показать.
— Обязательно даже.
Подобные разговоры, возникавшие между ними не раз, никогда не приводили к согласию. В одном случае дело дошло даже до спора.
Виновником его явился солдат-связист, доставленный. Ульяной Ивановной к доктору с тяжелым ранением кисти левой руки. Ампутацию доктор Великанов сделать не мог, но остановить кровь и наложить повязку было в его силах.
Покончив с этим делом, доктор распорядился:
— Положите его на траву и отправьте с военной машиной в госпиталь.
Но тут произошло нечто неожиданное: красноармеец рассердился.
— Вовсе я не желаю в госпиталь! Мне дальше идти нужно.
Он подхватил винтовку и желтый ящик полевого телефона.
— Чудак-человек, тебе же лежать надо, — вразумительно сказал доктор, позволявший себе говорить «ты» всем пациентам, не достигшим, по его мнению, зрелого возраста.
— Нет уж, — за перевязку спасибо, а я пойду.
— Большой, а глупый, — уговаривал его доктор. — Тебе говорят — ложись…
— Лежи сам, если хочешь, а я не могу. У нас на наблюдательном пункте аппарат разбило, и через это дело батарея молчит, и мне новый доставить препоручили.
Объяснив это, связист не очень уверенной, но торопливой походкой отправился в сторону передовой.
— Как фамилия? — крикнул ему вдогонку заинтересованный доктор.
Этот невинный вопрос раненый истолковал как угрозу и, ускорив шаг, ответил:
— Фамилия у меня трудная — Догони-ветра-в-поле. Запиши, а то забудешь, помощник смерти.
Кто опишет негодование Ульяны Ивановны? Она уже совсем было кинулась вдогонку за уходившим связистом, но доктор весело остановил ее:
— Не волнуйтесь, дорогая Ульяна Ивановна, — все в полном порядке. Во-первых, мы лица гражданские и задерживать военнослужащего, хотя бы раненого, не имеем права, а во-вторых, я хочу напомнить вам наш разговор о героях. Этот парень если и не совсем еще герой, то кандидат в герои.
Доктор Великанов сказал это серьезно, и Ульяна Ивановна была поражена так, что на некоторое время лишилась дара речи.
— Он?… Он-то герой? — наконец вымолвила она. — Никакой он не герой, а брехун желторотый, оскорбитель.
Доктор Великанов был невозмутим.
— Вы делаете очень поспешные заключения. Не спорю, он мог бы вежливее отклонить мой совет и иначе отблагодарить нас за помощь. Я вовсе не в восторге от его поведения, но это мелочь по сравнению с тем большим и нужным, что он делает. Тяжелая рана не могла помешать ему выполнить боевой приказ. И то, что он при таких обстоятельствах не теряет сознания долга и даже чувства юмора, мне очень нравится.
Ульяна Ивановна не ответила ничего, но ее высоко поднятая голова и сжатые губы свидетельствовали, что доктор нисколько ее не убедил.
К вечеру того же дня, располагаясь на стоянку в придорожных кустах, Ульяна Ивановна встретила старых знакомых. Неподалеку от телеги стояла ручная тележка, памятная сестре-хозяйке по первому дню эвакуации, та самая тележка, на которой лежал больной. Она не могла далеко уехать, потому что женщина — жена больного и мать девушки — захворала малярией. Она лежала в кустах, раскрасневшаяся, почти в бессознательном состоянии. Доктор Великанов снабдил ее хинином, но помочь ее мужу ничем не мог — у больного был рак печени. Приход доктора явился причиной тяжелого разговора между отцом и дочерью.
— Я уже говорил, — почти кричал больной, — что меня нужно оставить в городе. Ведь это же идиотство — везти заведомо умирающего человека, почти труп, бросив все самое необходимое! Они насильно положили меня на тележку и повезли. Я, доктор, культурный человек и не хочу закрывать глаза на правду — мне остается жить считанные дни, а им нужно жить. Почему они мучаются из-за меня? Зачем? Почему они не оставили меня там?
И он показал худой, желтой рукой в сторону дымной тучи, висевшей над горящим городом.
— Очевидно, они сделали это для того, чтобы последние дни провести вместе с вами, — мягко сказал доктор Великанов. — И вам не следует отравлять этих дней ни себе, ни им.
Эта реплика заставила расплакаться молчавшую до сих пор девушку.
— Знаете, доктор, что он делает? — рассказывала, плача, она. — Он есть не хочет… Не хочет есть, чтобы, как он говорит, скорее избавить нас от обузы… И это такая нелепость, чтобы мы оставили его в горящем городе!.. Мы с мамой лучше вместе с ним умрем.
— И глупо! — не унимался больной. — Вы должны жить. Я хочу, чтобы вы жили… А ты заставляешь меня есть последний кусок.
К великому ужасу Ульяны Ивановны оказалось, что семья, состоящая из двух больных и семнадцатилетней девушки, совсем не имела продовольствия. Собираясь из города, они почти ничего не взяли, а теперь девушка не могла отлучиться от отца и матери.
Дело кончилось тем, что, потрясенная чужим горем, Ульяна Ивановна расплакалась. Доктор Великанов был спокоен, хотя и серьезен.
— Я останусь пока здесь, — решил он, — а вы отвезите больных в районную больницу с моей запиской. Тележку нужно будет привязать сзади. Кроме того, их нужно сейчас же покормить.
Ульяна Ивановна вернулась только утром, уставшая, изнывшая сердцем.
— Бывает же такое горе! — говорила она, переживая происшествие. — И не думала никогда, что так может случиться…
— Да, конечно, горе, — сказал доктор. — Но вы ничего другого, кроме горя, здесь не видите?
— Чего же видеть? Надо бы хуже, да некуда.
— Значит, многого вы не рассмотрели. Вы видели только одно горе, поразившее эту семью, а на заметили самого главного — из какого прекрасного металла выкованы отец и дочь. Отец обречен на смерть, но дочь будет жить, и это меня радует. Героизм, во всяком случае, здесь присутствует.
И на этот раз Ульяна Ивановна хотя губ не сжимала, но осталась при прежнем своем мнении. А следующий случай еще яснее показал, как несогласно глядели на героизм доктор и сестра-хозяйка.
Ульяна Ивановна привела к доктору женщину с больным ребенком. Осмотрев его, доктор спросил, когда заболела девочка.
— Кто ж его знает, когда, — ответила женщина.
Ответ рассердил доктора Великанова.
— Мать, а не знаешь, когда ребенок жаловаться начал! Плохая же ты мать!
Но гневный упрек попал не по адресу.
— Да я, товарищ доктор, вовсе не мать ей. Дело-то так было: иду из города уже вечером и вижу — около дома женщина убитая и рядом дите ползает. Я вещи, какие, несла, повыкидала, а его взяла и несу вот. А больная она с самого начала была…
— Это дело иное, — смягчился доктор. — Что же ты дальше с ней делать будешь?
— Не погибнем, как-нибудь, — проговорила женщина, бережно укутывая девочку. — Может, в колхоз где поступлю, молочка заработаю.
После ухода женщины доктор Великанов, потирая руки, обернулся к Ульяне Ивановне.
— Хотел бы знать, что скажете вы по поводу этого случая? — спросил он, уже торжествуя победу.
Ульяна Ивановна, очень спокойно слушавшая весь разговор, покачала головой.
— Что же, никак вы и ее, Арсений Васильевич, в герои записали?
— Безусловно.
— Уж очень легко у вас героем сделаться. Никакая она не героиня, Арсений Васильевич, а просто женщина, которая совесть имеет. Подумаешь, дело какое — барахло бросила да ребенка приняла… Я бы тысячу мешков с бриллиантами кинула, а сиротку не оставила…
— Гм… Но это ведь вы на свой аршин меряете.
— Не на свой, а на самый обыкновенный. Может, у немцев другой аршин, а у нас у всех одинаковый должен быть.
