Был вечер. Веня стоял у открытого окна и слушал, как ворковали на балконе голуби, как звонили где-то очень далеко в церкви, как тяжело гремели усталые за день трамваи. Веня понимал, что он больше не может, не хочет да и не имеет права оставаться дома.
У него было скверное настроение. Нарастала обида, боль и злость; его будоражила встревоженная совесть. Это были горькие минуты разочарования в самом себе.
Веня вспомнил свою школьную поездку на целину и почувствовал, что, если он останется дома, он сам себе великодушно простит поступок с украденной водой. Имел ли он право простить себе? Вене казалось, что он не имел такого права.
В своей комнате на немецком пианино, которому Веня предпочёл гитару, он оставил коротенькую записку: «Уехал искать потерянное». На записку Веня положил золотые часы и ключи от «опель-капитана» — родительские подарки ко дню его совершеннолетия.
И ночью с колотящимся, как у вора, сердцем он открыл на двери три хитрых замка и ушёл.
Веня ушёл навсегда.
Калашников медленно брёл по тихим уснувшим улицам города и думал, что ему нужно куда-то уехать. Но уезжать было некуда и не к кому. Друзей и денег он ещё не успел приобрести. У него ничего не было, кроме боли, стучащего сердца и пустых карманов. Сомнения не терзали его перед своей совестью. Выбор был сделан бесповоротный и окончательный.
Ноги незаметно привели Веню на вокзал.
Наука твёрдо убеждена, что разум человека не в силах создать вечного двигателя. Какая чепуха! Вокзал — вот вам вечный двигатель.
Ночью у вокзала таинственная жизнь. Здесь люди коротают время, как могут, как умеют, в ожидании отхода поезда.
А там, за залами ожидания, за чистым перроном — лицом города, продолжается вокзал. Там паровозы пыхтят и хлопают себя по бёдрам, словно принимают душ, они свистят, толкаются, скалят зубы, эти большие паровозы, и, не уснув, просыпаются такими же бодрыми и полными сил, какими были вчера. Там над тонкими рельсами, красными от света светофоров, поют локомотивы на разные голоса, висит лязг буферов, перестук колёс и невидимый голос диспетчерской связи. Одинокие электрички, устало сложив свои рога на спину, ждут рассвета. А мимо них всё время ходят люди в спецовках, перепачканных сажей и маслом.
Утро Веня встретил на перроне. Люди спешили, смешно толкались, волокли узлы и чемоданы с такой скоростью, словно боялись, что поезд уйдёт без них. И среди этих бегущих, снующих людей ему было уютно и спокойно. Отец презирал вокзалы и всегда летел самолётом. А Вене нравилось здесь.
Он взял в буфете стакан кофе, пять пирожков с холодным рисом и долго завтракал на мраморном тяжёлом столике.
У буфетчицы был белый колпак, как у повара, и тонкое обручальное кольцо, как у птицы на ноге. Она кормила своего мужа, одетого в синюю куртку, холодным варёным мясом, тонко нарезанной копчёной севрюгой и рассказывала ему что-то забавное. Муж буфетчицы отрывисто смеялся, будто во рту у него была горячая картошка.
Из репродуктора диктор предупреждал об отходе поездов, наводя ещё большую панику на пассажиров. Голос у диктора был серый, безразличный, противный. Но Веня забыл о его голосе, когда диктор объявил по всему вокзалу:
— Носильщик Калашников! Пройдите к дежурному по станции.
Веня допил кофе, рассчитался с буфетчицей и ради простого любопытства отправился познакомиться со своим однофамильцем.
В комнате, на которую ему указал носильщик с № 30 на кармане тёмного пиджака, происходил крупный, серьёзный разговор по душам.
Дежурный по станции, мордастый мужчина, плохо выбритый, в полотняном сером кителе и железнодорожной фуражке, требовал:
— А ну дыхни! Дыхни-ка! Дыхни, говорю тебе!
Носильщик, у него на груди был № 41, в чёрной фуражке, под козырьком которой желтели большие буквы «носильщик», с большим красным носом — хоть прикуривай, молчал и тяжело сопел.
— Уволим и передадим дело в товарищеский суд, — сказал дежурный. Он что-то записывал в журнал. — Хватит с тобой нянчиться, дядя Саша.
У дежурного был такой равнодушный голос и вид отпетого жулика, что его самого можно было отдавать под суд.
— Так знакомый вчера приехал, — ответил дядя Саша. — Ну и малёхи дёрнули. — Он зачем-то посмотрел в окно, будто под окном стоял его знакомый, который мог подтвердить его слова.
Дежурный всё писал что-то в журнал и качал головой. Веня заметил у него на носу прыщик цвета ранней сирени.
— Всё врёшь. Поручиться уже за тебя никто не может. Всех подводил.
— Я поручусь, — неожиданно для самого себя сказал Веня.
Неизвестно, кто удивился больше: сам Веня, дядя Саша или дежурный.
— Фамилия? — спросил дежурный, не отрываясь от журнала.
— Калашников.
Зазвонил телефон. Звонок разрядил натянутую обстановку. Дежурный с врождённым равнодушием слушал кого-то и кивал головой. Потом он положил трубку, не сказав ни слова, и повернул голову к Вене.
— Сын?
— Ну? — сказал Веня. Он не знал, как нужно вести себя в таких случаях. Он сказал первое слово, которое пришло ему в голову и которое ни о чём не говорило. Каждый из троих понял его по-своему.
— Учтите, больше мы с ним возиться не будем. Надоело. И устали. Последние предупреждения на него не подействовали, — строго сказал дежурный, и синий прыщик на его носу сделался красным.
Снова зазвонил телефон, и, пока он о чём-то говорил по телефону, Веня с дядей Сашей незаметно улизнули из комнаты.
Так по какому-то молчаливому договору началась их совместная жизнь. Словно они давно и долго искали друг друга и теперь вот нашли и были смерть как довольны.
Дядя Саша жил один в бараке, рядом с вокзалом, где за чистым перроном свистели и кашляли паровозы. Комната была маленькая, метров десять, но Вене она понравилась. Скоро он привык засыпать на диване, прислушиваясь к грохоту колёс за окном, к сердитым окрикам паровозов, вернувшихся домой из далёких городов.
Веня пошёл работать на вокзал, к паровозам. Сначала учеником слесаря, а потом слесарем-монтажником. В отделе кадров в листе учёта он написал, что его отец — рабочий.
Они привязались друг к другу, хотя никто из них ни разу не говорил о своём прошлом, словно оба его боялись, считая, что ничего путного и хорошего нет в этом прошлом. Веня сам выбрал себе отца, не понимая, прав он или нет. Ему казалось, что он прав.
Пить дядя Саша бросил быстро. Он постепенно менялся, ломались его старые привычки, как ломается голос у юноши. Он оставался таким же и становился другим. Сначала он не знал, куда ему девать своё свободное время, но, глядя на Веню, начал читать. Читали они удивительно много.
Веня работал в три смены. Ему нравилось работать ночью, долго смотреть на красные рельсы, слышать голос диспетчера в темноте. И ещё ему нравилось, вернувшись с работы, долго плескаться и фыркать над краном с холодной водой.
Ванной в бараке не было, и по четвергам Веня с дядей Сашей ездили в Центральные бани. Задыхаясь от сухого горячего пара, Веня испытывал дикий восторг, как папуас. Старик Калашников оказался неплохим массажистом, чему только не научит жизнь, и после парной, холодного приятного душа и купания в бассейне он похлопывал, пощипывал, гладил, отстукивал тело Вени.
По четвергам в бане собиралась вся армейская хоккейная команда, которая приезжала на своём автобусе. В основном это были молодые крепкие ребята, каждый из которых мог переломить Веню пополам. С ребятами приезжал маленький худой врач, старик массажист, иногда тренер, полнеющий блондин, который среди своих ребят тоже казался мальчишкой. Он как-то сказал Вене, похлопав его сто плечу:
— Кончай дурака валять, Веня. Женщины не любят узкие плечи и костлявую грудь у мужчин.
Веня повёл с хоккеистами дружбу. Влюбился в спорт. Скоро притащил домой со склада ржавый двухпудовик и почистил его. Скоро он почувствовал, что его дряблое тело начало наливаться, как яблоко.
Дома у дяди Саши был целый склад кожаных ремней. Здесь были собраны самые уникальные ремни разного цвета, ширины, толщины и длины, хоть открывай галантерейную выставку.
Каждую получку дядя Саша отправлялся по магазинам, неустанно пополняя свою коллекцию. При покупке он обязательно проверял ремень на зуб, потом извлекал из кармана поцарапанное увеличительное стекло и чего-то мудрил.
Длинные и тонкие ремни служили ему для перевязки, перехватки лёгких вещей, свёртков, корзин, коробок. Широкие, эластичные, но твёрдые предназначались для самой тяжёлой ручной клади — чемоданов, ящиков с фруктами, саквояжей, набитых книгами, мешков с картошкой. Широкие ремни дядя Саша клал на плечи, как лямки комбинезона. На плечах он давно натёр сухие твёрдые мозоли.
Именно благодаря ремённому искусству дядя Саша мог унести сразу восемь мест, иногда этот груз достигал двухсот килограммов. Новичков, это были деревенские ребята или студенты, всегда прикрепляли к нему. Дядя Саша охотно делился нехитрым опытом.
