Предводитель, не надевая, а только приложив к своему орлиному носу пенсне, смотрел безразличным взглядом на лежавшие перед ним списки фамилий. Потом поднял голову, не оборачиваясь слушал, что ему говорил через высокую спинку кресла подошедший небритый чиновник в очках. Выслушав, предводитель кивнул головой и, отодвинув списки направо, выпрямился в кресле, положив свои белые холёные руки на резные подлокотники кресла.
В этот момент он встретился глазами с Митенькой.
Он узнал его. Но Митенька не мог решить, удобно ли ему в его положении раскланяться с предводителем, как со своим знакомым. Он только безотчётно придал своему лицу болезненный, утомлённый вид.
Когда очередь дошла до Митеньки, ему пришлось раздеться на виду у всех, что было особенно позорно, как последнее надругательство над свободной личностью.
Врач в золотых очках, в белом халате и с каучуковой трубкой в руке дотронулся до спины Митеньки холодной рукой, посмотрел на него сквозь золотые очки, несколько откинув назад голову, и спросил, на что он жалуется.
Митенька изменившимся, как бы болезненным голосом сказал, указав на левую сторону груди, что «здесь что-то болит» у него.
Как будто он был настолько невинен и далёк от всякого притворства, что даже не знал, какой орган находится у него в этом месте.
— Когда на горку поднимаетесь, задыхаетесь или нет? — спросил доктор, зачем-то сделав у него на груди жестким ногтем крест.
Митенька почувствовал, что выгоднее было бы сразу ответить утвердительно. Но из-за какого-то бессознательного чувства сделал вид, что припоминает, точно он заботился о наиболее правильном определении своих ощущений.
— Да, да, только я не думал… не придавал этому значения.
— Значение всему надо придавать, — сказал доктор и больно надавил на его ребро гуттаперчевой трубкой, прижавшись к ней ухом.
Митенька близко около себя чувствовал аптечный запах от пиджака доктора и его табачное дыхание, видел его покрасневшее, точно налившееся ухо около своей груди. Он продолжал сохранять всё тот же болезненный и как бы не сознающий своего положения, невинный вид.
Потом комиссия с минуту совещалась у стола, точно не замечая устремленных на неё взглядов тех, что стояли без рубашек, ожидая своей очереди. Предводитель что-то сказал вполголоса доктору. Тот нахмурился, засунув в рот бороду и глядя перед собой в бумагу. Потом, кивнув головой, сказал: «Хорошо».
— Вы свободны, можете идти, — проговорил предводитель с доброй и слабой улыбкой, уже как знакомому кивнув Митеньке головой.
Митенька не верил себе. Ему стоило большого труда удержать на своем лице болезненное выражение и не делать непроизвольных радостно-торопливых движений. В нём было такое нетерпение, что дрожали руки, и он не мог как следует одеться.
Кое-как надев свой костюм, он пошёл из зала, ощущая в спине нервическое дрожание и едва сдерживаясь, чтобы не бежать бегом. В коридоре к нему подошёл чёрный мужик.
— Уж держат, держат, сволочи, все жилы повымотают. Ну что, забрили?
Митеньке стало неприятно, что этот м у ж и к подходит к нему, как к равному. Он сделал вид, что не заметил его, и прошёл к выходу.
Под вечер, когда уже солнце закатным золотом горело на крестах городских церквей и слышался задумчивый перезвон колоколов к вечерней службе, Митенька выехал из города.
По берегу на большой дороге тянулась вереница повозок. Митрофан объехал их стороной дороги по кудрявой травке и пустил лошадей лёгкой рысью.
Митенька, стараясь не встречаться глазами с мужиками, которые, очевидно, все были призваны, вдруг вспомнил, что не спросил Митрофана о его судьбе.
— Ну, как ты, благополучно отделался?
— Чегой-то? — спросил Митрофан, беззаботно помахивая кнутиком.
— Освободили тебя?
— Нет, забрали, — сказал Митрофан. — Но, милые, домой едете!
У моста встретили таратайку, в ней сидели два человека. Один — в чёрной шляпе и с длинными волосами и в накинутой на плечи крылатке, другой — в пробковом шлеме.
Человек в шляпе при виде Митеньки взмахнул руками и на ходу, прежде чем успели остановиться лошади, спрыгнул с таратайки.
Это был Авенир, а с ним Федюков, всегдашние спутники Валентина, ещё так недавно совершенно не выносившие друг друга.
— Вы ничего не знаете? — воскликнул Авенир и сделал страшные глаза. — Вижу, что ничего. Ну, так поворачивайте за нами к Павлу Ивановичу, я сделаю сейчас потрясающее сообщение. Оно имеет отношение к близкому вам лицу.
Он наскоро пожал Митеньке руку и бросился к своей таратайке, думая, что Митенька поскачет за ним.
Но Митеньке не хотелось ехать в усадьбу Павла Ивановича, где разыгрывался позорный финал его любви к Ирине в присутствии хозяйки усадьбы, Ольги Петровны. И хотя Ольга Петровна и сама Ирина были теперь в Москве, всё-таки Митеньке неприятно было ехать к Павлу Ивановичу.
Собрание, на которое Авенир приглашал Митеньку Воейкова, в порядке дня имело три пункта: обсуждение событий, затем проводы уважаемого профессора Андрея Аполлоновича и, наконец, некоторое чрезвычайное сообщение, которое хотел сделать на этом собрании Авенир, то самое сообщение, о котором он поставил в известность Митеньку.
Общество Павла Ивановича, прославившееся своими историческими заседаниями, распалось к началу войны, главным образом потому, что часть членов разъехалась, а часть, вроде Владимира Мозжухина и Житникова, со всей энергией устремилась в новую, открывшуюся благодаря войне сферу деятельности.
Данное собрание являлось последним заключительным аккордом деятельности общества. В этот (единственный) раз приглашённые собрались без опоздания, потому что основной вопрос — обсуждение военных событий — привлёк всех своей новизной.
Посредине зала, как всегда, стоял покрытый зелёным сукном стол, тот самый стол, который фигурировал во всех знаменитых заседаниях общества. А сам хозяин и председатель, с вечно хмурым, преувеличенно насупленным лицом, в пенсне, с коротким ёжистым бобриком, несколько торжественно встречал гостей на пороге гостиной, и по своей рассеянности путая имена приятелей, просил занимать места за столом.
Надлежало чинно открыть собрание, оповестить членов о повестке дня, позвонив предварительно в колокольчик. Но внезапно появившийся Авенир, наспех в передней пригладивший руками свои длинные волосы, как всегда, спутал всякий порядок и перевернул всё вверх тормашками.
Авенир отвёл в сторону Павла Ивановича, уже взявшегося было за звонок, и по секрету сообщил ему о смысле заявления, какое он должен был сделать. Причём он делал большие глаза и сильно жестикулировал.
И все видели, как Павел Иванович, слушавший Авенира, в ужасе отшатнулся от него и уронил звонок. Он только моргал глазами, устремив испуганный взгляд на Авенира, и молчал.
Авенир, убивший своим заявлением председателя, смотрел на него, как отравитель, давший яд своей жертве и наблюдавший за его действием.
Эту немую картину несколько нарушила появившаяся вместе с профессором его жена, Нина Черкасская, высокая, в сером платье с открытыми руками и белым мехом на плечах, который придавал ей выражение безмятежной чистоты, хотя слишком яркие полные губы вызывали тревожное сомнение в её чистоте.
Она даже отдалённо не подозревала, что сообщение, которое сделает Авенир, больше всего имеет отношение к ней.
Некоторые из присутствующих сразу обратили внимание на выпавший из председательских рук звонок, но смысл этого происшествия оставался для всех совершенно непонятным вплоть до того момента, когда Авенир уже открыто сделал потом своё поразительное сообщение.
Но сделал он его далеко не сразу, так как сначала выразил свои личные чувства в связи с событиями.
Отойдя от председателя, Авенир схватил за руку приехавшего с ним Федюкова. Тот, как всегда, был в излюбленном им костюме альпийского охотника. Авенир вывел его на середину зала на некоторое расстояние от стола, за которым уже все расселись, и по обыкновению, с широким жестом от груди в пространство воскликнул, обратившись к присутствующим:
— Вы видите, мы вместе! Люди абсолютно различных убеждений и даже настроений: я — прирожденный энтузиаст, верящий только в будущее, он — непримиримый индивидуалист, пессимист и скептик, оскорблённый раз навсегда недостаточной оценкой его (по-своему ценной) личности. Мы вместе! Что заставило нас соединиться и подать друг другу руки?…
Слова Авениру никто не давал, председатель даже не успел сесть, но он уже гремел, сопровождая, как всегда, свою речь энергичнейшими жестами. Остановить его не решились, и Павел Иванович, почему-то на цыпочках, со звонком в руках, в своих свисающих сзади брюках прошёлся по ковру мимо Авенира и занял своё место посредине стола.
