— Не беспокойся, мне хорошо здесь. Жалко засыпать.
— Тогда накинь что-нибудь на плечи. Я принесу тебе.
Петр пошел, забрался в палатку, сказал Илье:
— Она собирается ночевать у костра.
— Пусть не дурит, — строго приказал тот. — Объясни ей по-человечески. Не съедим.
Петр все же вытащил свою старую теплую куртку, прикрыл ею Ольгу, а сам присел рядом, тоже подтянув колени к подбородку. Так они долго сидели молча, всматриваясь в огонь. Ольга была погружена в себя. Петру хотелось вывести ее из грустной задумчивости, но он понимал, что сейчас нельзя нарушать тишину.
Ольга сама заговорила:
— Вы с другом ездите по земле, чтобы найти себе какие-нибудь приключения или просто счастье… А вот я когда-то мечтала найти свою мать, увидеть ее, услышать голос. Теперь знаю, что не найду ее. Повзрослела… Когда я увидела Соломонию Сабурову, прочла о ней… курточку кожаную разглядела, куклу вместо ребенка… подумала; правда или неправда, что она родила, — не в этом дело. Я подумала: как же это бедные женщины страдают, если нет ребенка, и как же им все-все надо прощать за то, что они рождают человека. День и ночь кормить, стеречь… а потом расстаться навсегда…
Ольга замолкла и опять долго сидела, вглядываясь в огонь. Петр и на этот раз не решился нарушить молчание, он ждал и вновь услышал негромкое:
— Я приемная дочь у своих родителей. Кто настоящие мои отец и мать, не знаю. Знаю только, что родилась в конце войны во Франкфурте-на-Одере, в лагере для русских военнопленных. В моих документах все было под номером: год рождения, имя, фамилия, национальность — в общем, все. Когда наши войска освободили Франкфурт и меня перевезли в Россию, мне было около года, а может, побольше. Я, говорят, все время носила с собой куклу и звала ее Олей. Вот и меня так назвали.
Ольга рассказывала сдержанно, будто бы и не о себе. Голос ее звучал глуше, жестче обычного, она сидела теперь съежившись, сжавшись, смотрела на костер.
— Детдом наш был в Переславле-Залесском. Это отсюда недалеко. Город красивый, места хорошие. До четвертого класса и у меня все было хорошо. А потом… потом меня стали дразнить немкой, а тогда это было очень обидным прозвищем. Я решила узнать, кто же мои родители. Но как узнаешь, когда все под номерами. Воспитательница, Раиса Васильевна, все-таки начала поиски. Каждый день я ждала ответа. И это ожидание стало таким тяжелым, что я однажды написала в своем дневнике: больше не хочу жить…
Ольга произнесла это все тем же сдержанным, ровным, глуховатым голосом. По-прежнему она обнимала колени, и лицо ее, окрашенное бледно-розовым светом огня, обрамленное крупными, золотисто-огненными кольцами волос, показалось Петру еще прекраснее, — в нем не было правильных, классических пропорций и не было величественного холода богинь, — живая, прекрасная женщина сидела перед Петром, и большие, глубокие ее глаза напоминали страдающие глаза Соломонии.
— Дневник я хранила под матрацем, — продолжала Ольга после недолгой паузы. — Девчонки выкрали его. Прочли. Стали смеяться. Бегали по коридору, кричали: «Умри, умри, а мы посмотрим…» Я возненавидела их. Перестала с ними разговаривать.
Ольга произнесла это так, что было ясно — она никого не простила.
— А потом, — продолжала Ольга, помолчав, — я и с учителями перестала разговаривать. Они слишком приставали ко мне, мол, что да почему. Почему это я хочу умереть, когда все у меня теперь хорошо… Я отмалчивалась. И только Рамса Васильевна могла меня понять. Никакой особой ласки не было у нее ко мне, но я чувствовала, что она меня понимает, душой понимает. Я не могла без нее прожить даже несколько часов. Только рядом с ней я чувствовала себя в безопасности. Ходила за ней по пятам, следила за каждым ее шагом. И однажды с утра до вечера простояла возле ее дома, поджидала, когда она вернется из другого города. Моя любовь была какой-то ненормальной. Я просто болела, если не могла увидеть Раису Васильевну в какой-нибудь день. Я могла отличить ее шаги от всех, даже когда она шла по дороге не одна. Тяжело ей было со мной, я понимаю. Это теперь я понимаю, а тогда не могла понять… — Ольга поправила волосы, вздохнула, посмотрела вокруг.
Рассказ поразил Петра, он все видел и чувствовал, будто сам все это пережил: «Давно ушла война, но сколько еще осталось беды…» Вспомнились друзья, сверстники и те, кто был постарше, кто познал смерть близких, голод.
— А сейчас ты встречаешься с воспитательницей? — спросил Петр.
— Очень редко.
— Почему?
— Сама даже не знаю почему. Люблю ее не меньше прежнего, а вот не получается… То времени нет, то не могу…
— Хочешь, мы отвезем тебя к ней? Завтра же.
— Нет, не надо, я не готова. Да и на работу… Не могу. Сама поеду, только вот с духом соберусь…
— Поссорились?
— Не поссорились, но был один такой случай… напрасно я, конечно, держу его в памяти, но не могу забыть… Нам, девчонкам, выдавали в детдоме ленточки для косичек — голубые и желтые. Мне дали голубую, а девчонке справа от меня — желтую. Та захныкала, ей, мол, нужна тоже голубая, как у меня. А девчонка была любимицей нашей воспитательницы. Та пообещала ей достать голубую, но девчонка все равно ныла. И в это время вошла Раиса Васильевна, спросила, в чем дело. «Ну, подумаешь, — сказала она. — Вот мы сейчас у Оленьки возьмем голубую ленточку, пока, на время, Оленька не заплачет, а потом и ей мы выдадим такую же». И отдала той девчонке мою ленточку. А свое обещание забыла…
— Так и осталась ты без голубой и без желтой, — договорил за нее Петр, — но отчего же ты не сказала потом?
— Не умею я говорить, когда обидят. Вообще-то научилась теперь на работе, а раньше не могла. Надуюсь, замолчу, и все.
— Ты, значит, и на Раису Васильевну обиделась? — спросил Петр. — И до сих пор?
— Я долго тогда мучилась. Все не могла простить. Потом простила. Да, видно, не до конца, — вот и мучаюсь с тех пор. А особенно, когда отдала она меня на воспитание. Я думала, что к себе возьмет, — не взяла. Глупая я. У нее своих детей полно, понять надо было, а вот осталось и это во мне. Плохо, когда не можешь простить любимого человека, хуже нет… Поеду я к ней. Вот сошью новое платье и поеду.
— Поезжай, как есть, — сказал Петр.
— Поеду, — быстро ответила Ольга. Она даже повеселела от этого решения. — Что-то холодно стало.
— Да, потягивает с реки, — сказал Петр. — Вон и туман.
Легкие полосы, облачка тумана повисли над водой, — слоистые, прозрачные, как дым от сигареты. Крякнул селезень в кустах, промчались два огня — фары машины — через мост, ярче разгорелись звезды на небе.
— Пора забираться в палатку. Там должно быть тепло.
Ольга встрепенулась.
— До чего же ты пугливая… или напуганная, — сказал Петр. — Ты себя боишься, своей свободы. Внешне — да, никто тебе не запрещает делать, что ты хочешь, а на самом-то деле ты как рабыня: ты уж слишком во власти своих правил, привычек, страхов.
— С чего ты взял? — удивилась и даже рассердилась Ольга.
— Я видел, как ты уезжала из дома, озираясь. Ты боялась всего: что скажут дома, что скажут старухи на скамеечках, что подумаем мы, что скажут на работе, — разве не так?
Ольга промолчала. А Петр отчитывал ее, как маленькую. Он резко говорил:
— Я уверен, что ты считаешь себя некрасивой, ты и держишься, как дурнушка, а на самом-то деле… — Петр помолчал. — На самом-то деле ты как-нибудь вглядись в себя получше. Нет, для начала не в себя даже, а в глаза человека, который тебя любит.
— Такого нет, — сдавленно сказала Ольга.
— Неправда, — сказал Петр. — Этого быть не может. В твоем Иванове слишком много девчонок и слишком мало парией, и ты решила, что твое место последнее, есть покрасивее тебя, и то не могут выскочить замуж. А при чем тут расписная красота? Красоток теперь столько, что лучше бы их было поменьше. Лучше, если бы поскромнее, да подушевнее были бы женщины. Нет уж, красота тут ни при чем. Ты видела, до чего красива Соломония Сабурова, а вон какая судьба ей досталась.
— Она была не вольна в своей судьбе, — сказала Ольга.
— Вот именно, не вольна, а ты вольна.
В этой поездке Петр испытывал такое чувство, будто снимал с себя слой за слоем что-то наносное, фальшивое, ненужное. Он был свободен, доверчив и хотел помочь Ольге почувствовать то же, что чувствовал сам.
— Смотри-ка, смотри, какая луна!
Луна была на ущербе, яркая, чистая, такая же, как и звезда рядом с ней. Она всегда рядом, эта звезда. Сколько раз Петр радовался этим неразлучным небесным друзьям.
— Когда я полз на мотоцикле по Каракумам, прямо по барханам темной ночью, нет, не темной, прозрачной, белесой, серебряной, как сейчас, — надо мной были низко-пренизко звезды, и вот она, луна. Я тогда понял, откуда такая красота на восточных коврах и почему у мусульман почитается полумесяц. Его нельзя не почитать. Видел я по-своему прекрасное небо и на севере, и на западе, и на востоке. Над лесом, над водой, над горами, и в детстве, и в отрочестве, и в юности, и теперь вот вижу. Луна не просто спутник земли, а еще какой-то особый спутник человеческой жизни.
