Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

Высокая фигура Гатле заслонила свет, и он не сразу увидел скопление детишек в чоттагине. А увидев, раскрыл рот от удивления, пробормотал:

— Какомэй! Чем вы тут занимаетесь?

Тщедушный юноша в матерчатом одеянии поднялся с бревна-изголовья. На его шее был намотан красный шерстяной шарф.

— Я учу детей грамоте, — по-русски ответил парень.

По виду парня нельзя было заключить, что он боится Гатле. А Гатле любил, когда его боялись. И сейчас независимость этого тщедушного была почему-то особенно неприятна ему.

— Грамоте? — переспросил Гатле.

Он прошел весь чоттагин, шагая прямо через головы притихших ребятишек, приблизился к небольшой черной грифельной доске, на которой были написаны буквы.

— Русская грамота? — снисходительно осклабился Гатле.

— Да, — ответил парень.

— У меня в стойбище жил Теневиль, — медленно начал Гатле. — Слышал про такого?

Учитель отрицательно покачал головой.

— Так вот, он выдумал чукотское письмо, и все равно оно оказалось бесполезным. Я выгнал этого бездельника. Теперь, говорят, он побирается, бродит от стойбища к стойбищу, словно бездомный пес. А ты учишь русской грамоте. Разве это дело?

В голосе Гатле послышалась добрая укоризна, и учитель с некоторым вызовом сказал:

— Я комсомолец! Меня послали сюда учить эскимосов грамоте. И они учатся, разве не видите?

— Вижу, — согласился Гатле. — Но ты еще глуп и жизни не знаешь. Эти маленькие люди, — Гатле обвел взглядом ребятишек, — не подозревают, какое ты им несешь несчастье. Ты возбудишь у них ненужное любопытство, и они забудут, как ходить на охоту. Они будут высматривать, что у соседа, что дальше соседа, и так, пока не потеряют собственное лицо и собственный разум.

— Вы говорите вредные слова! — выкрикнул учитель.

— Хорошо, — махнул рукой Гатле, — не буду больше. Делай свое черное дело.

Но учитель, разгневанный Гатле, отпустил детей:

— Сегодня учиться больше не будем. Приходите завтра.

Опустел чоттагин. Учитель медленно собрал тетради, свернул складную грифельную доску и, бросив на Гатле взгляд, полный ненависти, вышел из яранги.

Гатле уселся на бревно-изголовье.

— Зачем обидел комсомольца? — укоризненно заметил Рагтыргин.

— Ничего, — сплюнул Гатле. — Он все равно будет портить ваших детей… Где она?

Рагтыргин опустил голову.

— Сейчас придет…

Нутэнэу появилась в чоттагине почти мгновенно, и Гатле, глянув на нее, снова ощутил в груди давно утраченное нежное тепло, приятно согревшее стареющее сердце. Да, она стала настоящей женщиной. Это заметно было не только по ее походке, по тому, как ее тело напрягалось при каждом шаге, гнулось, как гибкий, распаренный над огнем березовый полоз, а и по ее мимолетному ответному взгляду, брошенному на гостя.

— Ты меня помнишь, Нутэнэу? — стараясь смягчить от природы грубый и низкий голос, спросил Гатле.

Девушка молча кивнула и отвернула лицо. Именно так полагалось поступать настоящей девушке, обладающей стыдом и благородным сердцем, распахнутым преданными чувствами навстречу будущему обладателю ее тела и жизни.

Гатле смотрел на девушку и громадным усилием воли отгонял совсем иные чувства, которые ему не годились сейчас, — покровительственные, почти отцовские. Откуда-то наползала мысль: а ведь и у него могла быть такая вот дочь, и он любовался бы ею, как прекрасным цветком над тихим тундровым потоком при свете догорающего солнца. Большое облако нежности, окутавшее его, готово было пролиться теплыми слезами умиления и восторга перед совершенством творения великого неведомого, неслышимого, но вездесущего создателя всего.

Гатле упорно вызывал другие мысли, будил в себе другие ощущения. Он напоминал своим ладоням, загрубевшим в жестких оленьих рукавицах, о существовании молодого теплого женского тела, слегка прохладного при первом прикосновении, потом разогревающегося до огненного жара, словно кусок железа в костре. Вспоминал женское сопротивление, которое распаляет угасающие силы сильнее всяких шаманских снадобий, непревзойденное сопричастие новому открытию неземного блаженства. Гатле помнил это, потому что был женат три раза и был уверен, что каждая женитьба обновляла его, возвращала ему убывающие силы.

— Ты знаешь, Нутэнэу, что должна поехать со мной и стать моей женой? — спросил он девушку, понизив голос.

Нутэнэу опять молча кивнула, и Гатле удовлетворенно посмотрел на Рагтыргина. Но тут же на его лице возникла гримаса пренебрежения: «Жалкий человек. Живет только промыслом морского зверя, которого надо еще выследить во льдах. А много ли пользы от мяса тухлого моржа? Только от силы идет сила, а сложенная слабость дает двойную слабость».

Как-то в год жестокого голода Гатле помог эскимосу Рагтыргину, дал ему две оленьи туши, чтобы совсем не пропал приморский житель. Поднялся Рагтыргин. Однако ненадолго и не очень высоко. Так, средний был охотник, хотя и уважали его на побережье, почитали за справедливость, рассудительность. С приходом большевиков все беднейшие охотники назвали Рагтыргина желанным главой новой власти…

Когда создавался совхоз в Снежном, куда сгоняли оленей, отобранных у тех, кто с оружием шел против новой власти, Гатле укочевал подальше. Он не стрелял в русских комиссаров, не выгонял учителей. Он просто уходил в далекие долины, до самой Якутской земли. И оттуда лишь время от времени приезжал на легких гоночных нартах в Наукан, чтобы осведомиться, как растет Нутэнэу, дочь Рагтыргина, обещанная ему при рождении. Гатле пытался забрать Нутэнэу к себе еще в малолетстве, когда умерла ее мать, хотел вырастить в своей яранге под бдительным присмотром старших жен, но Рагтыргин, убитый горем, умолил тогда оставить дочь с ним. Она росла рядом с отцом, вместе с подругами и мальчишками Наукана. Пошла учиться к первому науканскому учителю, Ивану Максимову, беловолосому парню, которого потом нашли задавленным снежной лавиной.

Днем Нутэнэу постигала грамоту, а вечерами в той же яранге, в том же чоттагине собирались стойбищенские бабки и рассказывали девочке старинные легенды о жизни оленных людей. Герой-революционер, буденновский конник из учительских рассказов, уступал место сильному, крепкому хозяину большого оленного стада, который не боялся слепящей пурги, мог пройти тундру от одного моря до другого, состязаться в скорости не только с самым быстроногим оленем, но и с ураганным ветром, ловко накидывать аркан на стремительно мчащееся животное. Герои из рассказов учителя были далекими, почти неправдоподобными, а тот, о котором рассказывали старушки, время от времени появлялся в отцовской яранге, вызывая смешанное чувство восхищения, страха и еще чего-то неясного, от чего даже те, кто никогда не зависел от него, понижали голос, разговаривая с ним, и смотрели не в глаза ему, а на кончик собственного торбаза. Нутэнэу с детства, как только начала помнить себя, слышала тайный шепоток о том, что он и есть ее суженый. Она давно ждала своего часа и, когда этот час наступил, была вне себя от счастья, головокружительного, расширяющего грудь до такого сладкого ощущения, когда сердце висело где-то возле самого горла, а потом колотилось в пустоте грудной клетки с оглушающим громом.

Нутэнэу приехала в далекое кочевье в отдельном возке, который тащил спокойный холощеный бык. Старшие жены Гатле усердно принялись ухаживать за ней, исполняли каждое ее желание, с утра до вечера трудились, готовя ей сразу несколько нарядных кэркэров из лучшего, непробиваемого ветром меха годовалого оленя.

Но все праздники кончаются, как бы они ни были продолжительны. Для Нутэнэу ее праздник кончился в одно утро, когда в чоттагин ворвался разъяренный Гатле и стал избивать ни в чем не повинных жен. Нутэнэу пыталась остановить его взглядом. Однако он, пахнущий спиртом и табаком, неумолимо приближался к ней с поднятыми кулаками и все-таки обрушил град ударов на ее хрупкое тело.

— Весь мир против меня! — кричал Гатле. — Даже природа Наргынэн оказалась на стороне большевиков и наслала на мое стадо великую беду — копытку…

Копытка? Нутэнэу знала, что это такое. Это когда тундра усеяна трупами павших оленей и вечную тишину рвут крики ворон. Птицы выклевывают глаза еще у живых, но уже обессилевших животных, и те с опустошенными, окровавленными глазницами бьются в последних судорогах, лишенные возможности унести в темноту смерти облик светлого неба.

К удивлению Нутэнэу, разъяренный Гатле не внушал ей ни страха, ни почтения. Это был жалкий, испуганный человечек, пытавшийся на женах сорвать свой бессильный гнев. Нутэнэу подставила себя под его удары так, чтобы сберечь живот, где уже начинало стучать сердце ее первого ребенка.

Стадо Гатле быстро сократилось более чем наполовину. Ставшие лишними пастухи ушли в другие стойбища, подались в колхозы и совхозы. Рядом с Гатле осталась ничтожная кучка преданных ему людей, которые, однако, не были усердны в оленеводстве, теряли оленей, уменьшая и без того оскудевшее стадо, когда-то топтавшее Верхнюю тундру так, что след его оставался на многие годы.