— Должны звонить из горкома комсомола насчет субботника — жми вовсю, чтоб скорее!
Так говорили Саша и Липатушка, забираясь в кузов грузовика.
— Ладно, езжайте.
Машина торжественно прошла под новенькой вывеской через ворота, стоявшие особняком (для забора еще не подвезли доски), и помчалась по степи, разбрызгивая талый снег. Липатов и Саша привалились к стенке кабины, прячась от ветра, но еще долго прощально махали руками, будто уезжают невесть куда и на сколько.
Палька отвернулся и побрел по пустырю, окаймленному столбами несуществующего забора. Груды бревен, кирпича, труб лежали тут и там. У единственного, наскоро сколоченного барака бухгалтер со странным именем-отчеством — Сигизмунд Антипович — неумело колол дрова: тюк-тюк, тюк-тюк, а чурка целехонька. Над буровой вышкой щелкал на ветру красный флажок, повизгивал на блоке трос. Проходчики вылезали из ямы будущего ствола, щепками счищали с сапог густо налипшую глину, закуривали, покрасневшими руками прикрывая спички… Шабаш.
Друзья сделали все, что могли, сглаживая обидную неловкость: двое поехали на городской партактив, а третий остался, третьего туда не пустят. Всяких разных поручений навыдумывали, чтоб чувствовал себя по горло занятым.
Третий месяц тянется канитель. Горком и не подтвердил исключения, и не выдал нового билета. Никак не пробиться было к Чубакову, а когда пробился, Чубаков недовольно сказал:
— Ну что ты на рожон лезешь? От работы тебя не отстранили? Товарищи тебе доверяют? Ну и работай! И напиши нам объяснительную записку по всем пунктам обвинения. Понял? Продумай, посоветуйся. А мы запросим Углегаз, что тобой проделано в Москве. Кому лучше адресовать? В партбюро? Григорию Тарасовичу Рачко? Добре. На днях запросим, а ты не переживай.
— Но как же, когда я…
— Ты парень башковитый, и нечего дурить. Строй свою станцию и всю инженерию подготавливай, чтоб осечки не вышло. И ко мне больше не ходи. Вызовем, когда понадобится.
Легко сказать — работай и не переживай!
Без работы он и жить не смог бы, тут подстегивать не нужно. Только в кутерьме строительства удавалось на время забывать, какая беда случилась. Но и здесь то одно, то другое напоминало: ты не как все, ты исключенный, тебя лишили доверия… На стройке создается партийная организация, проходчик дядя Алеша записывает коммунистов, а ты сторонишься, прячешься, чтобы не объясняться при всех. Приехал инструктор горкома познакомиться с новой стройкой — убегаешь в дальний конец площадки, лишь бы не попасться на глаза. И вот сегодня — актив. Сестра Катеринка, кандидат без году неделя, приглашена особым билетом. А ты уже не актив…
Обида такая, что кричать хочется. А на кого кричать?
С трудом решился пойти в институт — прочитать формулировку страшного решения. Сам себя за шиворот тянул, готовился к тому, что люди будут шарахаться: лишенный доверия… А вышло иначе. Тот самый член бюро, что испугался слова «подлог», остановил Пальку и быстро сказал:
— Не расстраивайтесь, Павел Кириллович, вас конечно же восстановят!
Алферов встретил добродушно и разговаривал тоном человека, сумевшего перекинуть надоедную тяжесть на чужие плечи:
— Тебе очень важно получить хорошую справку из Углегаза, тогда все, наверное, утрясется.
— Так вы бы и запросили справку, прежде чем решать!
— Да не ершись ты, Светов! Сам должен понимать…
Встречаясь с институтскими людьми, Палька невольно ловил сочувственные взгляды, благожелательные приветствия, ободряющие кивки… И вдруг, поняв это, почувствовал себя униженным, жалким. Будто милостыню собираю… К черту! Кто сочувствует, пусть заступится! Жалости мне не нужно.
Он ушел из института, втянув голову в плечи, глядя себе под ноги… И на лестнице попал в объятья старого лаборанта.
— Павлушенька! — воскликнул Федосеич, обнимая Пальку. — Слыхал про твои неприятности и диву давался: с ума они посходили!
— Ничего, Федосеич, утрясется, — сказал Палька, чувствуя какую-то неловкость и еще не осознавая, что его смущает. — Сейчас трудное время… — убежденно объяснил он. — В партии идет серьезная чистка. Коммунисту — большие требования, больше, чем когда-либо. За каждую ошибку спрашивают, так что…
— Разъяснил, значит, беспартийному дураку! — усмехнулся Федосеич. — Ну что ж, Павлуша, дай тебе бог, чтоб недолго.
«В этом и есть неловкость… Сколько раз я объяснял старому ворчуну, для чего подписка на заем, и почему перебои в снабжении, и как международное положение заставляет нас усиливать темпы… А теперь я должен, по-партийному должен объяснить ему и то, что сделали со мной. Чтобы он не роптал на мою организацию даже сейчас, даже из-за меня!..»
В памяти прозвучали слова: «Кто из нас скажет про свою партию — они!..»
Слова возникали каждый раз, когда Пальке хотелось роптать, злиться, проклинать кого-то. И сейчас, проводив друзей на собрание, где он имел право быть и куда его не допустят, он снова вспомнил эти слова с отчаянием и недоумением: как же так? Я каждым помыслом свой, почему же я не могу быть среди своих? Куда же мне деваться, если именно там я свой?
Он обошел строительную площадку. Спокойный, руки в карманах, рабочий ватник нараспашку, шапка набекрень. Покурил с проходчиками и ответил на вопросы, когда же будет жилье. Подоспел к приемке кирпича, проверил накладные, уговорил шофера сделать еще один рейс. Прошел к буровой вышке — там еще не пошабашили, вынимали последний керн. Леля Наумова похлопала по нему ладонью:
— Хорош уголек, Павел Кириллович!
На верхней площадке Никита густо смазывал резьбу на штангах. Свесив чубатую голову, закричал:
— Что, начальник, растет хозяйство? Ноги собьешь, пока обегаешь!
— Ничего, у меня ноги молодые, за сутки обойду.
Буровой мастер Карпенко, уже седоусый, но такой подвижный и бойкий, что стариком его никто не считал, подскочил жаловаться: того не подвезли, этого не обеспечили, а насчет жилья последний раз предупреждаю: мои ребята в город мотаться не могут, производительность страдает, а в вашем дворце ночевать — тем более производительности не жди, потому байки да песни, хиханьки да хаханьки, какой уж сон!
— Если три вечера ты сам воздержишься от баек, обещаю: дадим жилье вне очереди, — пряча улыбку, пообещал Палька.
— Три вечера? Да хоть десять! Нужны они мне, те байки, как вороне градусник. Я ж для ребят, потому С одного боку жарко, с другого — пробирает, без разговору никак нельзя.
Палька зубоскалил с ним как ни в чем не бывало. И все время чувствовал, что у него это хорошо получается.
Землекопы уже пошабашили и сидели на бревнах тесным кружком, голова к голове, что-то рассматривая. Палька подошел.
— Глядите, вон она, та Гвадалахара, — с сильным придыханием на «г» объяснял молодой землекоп. — Прикрывает Мадрид с востока, чуете?
— Цельный механизированный корпус вдребезги! — радовался другой парень. — Итальянских фашистов! На машинах! С пушками! Ка-ак дали им по шапке, у Муссолини аж голова заболела.
— А ну, покажь, покажь сюда, где она, та Гва-да-ла-хара.
Маленькая карта Испании была испещрена карандашными стрелками и точками и уже обтрепана по краям: наверно, каждый день переходит из рук в руки.
— Сидайте с нами, Павел Кириллович, — сказал парень, только что говоривший о Муссолини. — И скажите хоть вы, почему у нас добровольцев в Испанию не записывают? Разве ж то справедливо? Говорят: молоды, военной специальности нету, сидите пока дома… А разве я не научился бы?!
Кровь прихлынула к лицу. Сколько раз он сам думал об этом! Думал отчаянно, с тоской: пустили бы в Испанию — там он показал бы, можно ли ему доверять! Но он не смел и заикнуться об этом. Ему сказали бы: «Уладьте сперва партийные дела. Сами понимаете, на помощь испанцам могут поехать только люди безупречные, надежные…» Ненадежный! Даже в бой, даже на смерть не подходишь…
От этой муки некуда было деться. Но землекопам он объяснил — толково, убедительно. Строительство социализма в СССР — тоже борьба с фашизмом, сильнейшая и решающая помощь рабочему классу всего мира…
— То понятно, — вздохнул парень, — а все ж таки… хоть разок пальнуть бы по всей фашистской сволочи!
— Еще пальнешь.
Когда он вернулся к бараку, оттуда вышел Маркуша. Официальным тоном, как всегда в последнее время, доложил, что на сегодня работы кончены и он уезжает домой.
Работники стройки редко ездили в город: хоть и недалеко, а времени на поездки уходит много. В бараке соорудили нары в два яруса, кое-как умещались. По вечерам вокруг печурки возникал своеобразный «клуб»: тут и дела обсуждали, и пели, и газеты читали, и развлекались кто во что горазд. Только Маркуша никогда не оставался ночевать.
— Оставайся, Серега, — сказал Палька, пробиваясь через явную отчужденность приятеля. — Я сегодня один. Две койки свободны.
