Но не было в четверг ни проигрывателя, ни телевизора, — не приехал Лев Моисеевич. Она так и думала, что день неудачный будет! И хорошо что так, без осложнений, прошел. А начиная с пятницы можно уже о встрече с девчонками думать. Только вот тоже получается, что в неудачный день она состоится, но, может, обойдется, договорилась ведь Антошкина с ними — что же может еще случиться?
А все-таки странно себя чувствуешь, когда сбывается то, что загадала давным-давно. Она об этой встрече первый раз подумала тогда, в аэроагентстве, дожидаясь автобуса в Домодедово: взять шампанское, торт… Или она хотела конфет шоколадных в красивой коробке купить — так лучше, кажется? Они еще потом это шампанское с удивительным Гиви пили и одну сигарету курили. И вот она стоит с двумя бутылками и коробкой торта перед проходной зоны, где живут девочки… А что стоит? В эту зону ее по студенческому билету свободно пропустят, никакой заявки не надо на нее, если зона женская. Но страшно почему-то (хотя чего бояться? Раз захотели увидеть — значит, не сердятся) и пусто на душе — хоть бросай эти бутылки и коробку и возвращайся на Каховку. Это, однако, и вовсе чепуха, все, между прочим, денег стоит, которых, кстати говоря, уже и не осталось вовсе, и как жить, если Алла Константиновна обычное вспомоществование не вышлет, неизвестно. Тогда — вперед? Ну конечно, а что еще остается? И будем надеяться, что марафет от этих дурацких слез не совсем размок, раз поправить его здесь негде. Ай-яй-яй, а еще амазонка!
Ну вот и все хорошо. Правильно, что она идет: раз решила — нужно выполнять. Было бы совсем хорошо, если бы она их еще минут пять-десять-двадцать поманежила, чтобы не очень воображали. Но и слишком вредничать тоже плохо.
Иди, раз пришла. А что я? Я иду (я иду пока вру ты идешь пока врешь… — господи, глупость какая-то, из школьных времен. Но ковровая дорожка на этаже действительно имеется). Ну вот и я. Здравствуйте, я пришла!
Сначала были крики, можно даже сказать, что вопли. И даже Антошкина кричала, хотя уж она-то могла бы и удержаться — виделись ведь они с Ниной и в августе несколько раз, и в среду на факультете, но общая волна так захватила. Тут уж о собственной косметике не стоит беспокоиться, раз у них она тоже размазалась, размокла от слез. Ну что мы, право, как дурочки? Ведь не умер никто, все живы, одной только Ханбековой нет, — «Никто не знает, кстати, где она?» Но не слышат, наверное, в этом общем гвалте.
Значит, присутствуют: Зина Антошкина (хозяйка-распорядительница, да и вообще староста потока, а теперь она скоро и к Дос-Пассосу подберется, только с Кафкой разделается), еще более раздавшаяся на студенческих харчах — может, оттого, что здесь привередничать не перед кем, — пышная булочка, но в общем-то все та же Оленька Лобзикова (она больше всех кричит) и раскрасневшаяся в этом гаме, а обычно весьма сдержанная птица-дрозд с умными глазами Люда Пугачева (они у нее и сейчас, вопреки моменту, по-умному косят), итого — трое (это с их стороны). И Н. Дергачева — собственной персоной. Соотношение (однако опасаться, кажется, нечего) — 3:1, или 1:3, если смотреть с ее стороны. Нет Микутис — улетела на выходной в родной Вильнюс (это ведь не до Магадана добираться), и Розы Ханбековой (ее судьбу они не то замалчивают, не то закрикивают, но это неумышленно, наверное).
А бытовая раскладка такова. В этом блоке — каждая в отдельной комнате — живут Антошкина и Лобзикова, по-прежнему воспитуемая, так как у Антошкиной запас лидерства не иссякает. В соседнем — Пугачева и Микутис, там уж точно равноправие, потому что одна другой стоит, обе аристократки и авгурки, не говоря уже о том, что красавицы, Нине их, даже приобщившись к могучему движению Мини, все равно не достичь. Значит, если бы ничего не случилось ни у Нины, ни у Розы, если бы обе они остались на факультете и не опротивели бы друг дружке к третьему курсу, когда состоялось переселение на Горы, они бы сейчас жили вместе, две изгойки (в том смысле, что обе они жили бы несколько на отшибе — пусть через коридор, пусть всего через стенку, так что можно даже перестукиваться, но все равно не вместе с остальными). А где все-таки Роза?
— Да я ей сказала, — откликнулась наконец Антошкина на пятый раз повторенный вопрос. — Она еще, может, подойдет.
Вот так — «подойдет»! Сколько Хемингуэя ни читай, а все равно чувство слова не обретешь, если в детстве им не запасся. Но не будем злобствовать раньше времени, тем более что еще неизвестно, откуда Роза Ханбекова может «подойти» — может, с таких высот скатится, что иначе и не скажешь.
Пойдем дальше. Выглядят подруги, конечно, на уровне. О Пугачевой говорить не будем — ей элегантности не занимать. Оленька пухловата, и ей мини почти противопоказано, но будет бегать по утрам, сократит потребление мучного и сладкого — за милую душу вольется. Антошкиной уже поздно за кем-то и за чем-то следовать, но представим, что она в известной степени Бубенцов, который все понимает и почти ничему не препятствует, полагая, что все действительное — разумно, или будет со временем таковым, и получится, что она тоже картины не портит. Ну а Нина… Глазейте-глазейте, миленькие, может, для этого весь спектакль и затеян. Или вы надеялись, что она сегодня будет роль блудной дочери исполнять?
Насчет спектакля и его целей сказано, конечно, излишне пристрастно и, более того, — неверно по существу. Да, была маленькая мыслишка, меленькая, но долго лелеявшаяся, устроить себе это торжество — торжественное возвращение, но ведь все это время, с того вечера в аэроагентстве, и увидеть девочек хотелось — просто увидеть, безо всякого торжества и злорадства. Это и есть главное. А злорадство отнесем к числу бабских слабостей, недостойных настоящей амазонки, поэтому прочь его.
Ну и подготовились девочки соответственно. В комнате Антошкиной письменный стол придвинут к кушетке, сервировка, естественно, немудрящая, общежитская, но зато даже издали видно, что много всякой вкусноты и вкуснятины — это уже явно традиционная доброта Олечкиных родителей, значит, не иссякла еще учительская мошна. Но только что это, девочки? Это ведь домашняя колбаса, свиная домашняя колбаса, перл хуторской кулинарии, объедение, сиречь амброзия, но ведь и отрава, яд колбасный, пророчество Тани Кантор! А если и правда пророчество? Если они сейчас ее попробуют — и все? Да ни в коем случае, не может Нина этого допустить, коль скоро у Татьяны такое видение было (а известно ведь, что поэты наделены даром озарений, провидения или как это там еще называется), — сама есть не будет и другим не даст. Ни за что не даст!
Но пока без паники, мы все весело садимся за стол, мы говорим друг другу приятные и радостные слова. Девочки тащат из холодильника в прихожей шампанское — давай наше откроем, оно заморожено! А, ну вот и идея: «А я свою бутылку открыть хочу!» — «Да потом твое, пусть оно тоже сначала в холодильнике постоит!»— «Нет, я хочу, чтобы с моего начали, раз сегодня я в некотором смысле именинница!» (ах, как по-базарному, по-купечески это звучит — ндраву моему не препятствуй! — но ведь спасать девчонок надо, черт бы побрал это суеверие).
А потому — пробка в потолок, теплое шампанское хлещет на стол (простите, девочки, по это для вашего же блага!), в возникшей легкой суматохе блюдечко летит на пол, и твердые комочки домашней колбасы раскатываются по всей комнате. Жаль, нет кошки или собаки — можно было бы проверить наличие яда. Все вроде удачно получилось, только глаз умной дроздихи косит по-прежнему. Уж не заподозрила ли она что-нибудь?
— Ну, рассказывай! — сразу вцепляется Олечка, словно заранее было условлено, что Нина выступит перед ними с лекцией о своей жизни за полтора прошедших года, а все остальное — вопли и вот этот стол, наряды и шампанское — было лишь приготовлением к исповеди. Интересуетесь, значит?
И Нина начинает свое повествование с того самого вечера в гораэровокзале, где произошло знакомство с удивительным Гиви, которое, как сейчас выясняется (неожиданно даже для самой рассказчицы), отнюдь не закончилось тогда же, потому что по его настойчивой просьбе Нина все-таки сдала свой билет в Магадан, потеряв при этом кое-какие проценты, так как решилась на это буквально перед самой посадкой в автобус (а решать, сами понимаете, было вовсе нелегко), но на билет в Тбилиси все равно хватило с лихвой, а там ее встречала его мама Сулико Акакиевна (только в благородных грузинских семьях и встречаются еще эти давно исчезнувшие в России русские имена, а хорошее имя Акакий — «не делающий зла»), были также мандарины и мимоза (последнее — весьма фантастично, ведь дело происходило в декабре), а позднее прилетел, вырвался из московской круговерти и замечательный Гиви, и началась и вовсе сказочная жизнь, которую осеняли своим неиссякаемым гостеприимством великие тени Тициана Табидзе и Паоло Яшвили (явное заимствование из автобиографической книги Ильи Эренбурга). Были, конечно, и трудности. Прежде всего — с мамой, Аллой Константиновной, которой, естественно, нельзя было написать голую правду о ее тбилисской жизни, правдоподобно рассказать, как все это произошло, и убедительно доказать, что все там абсолютно нравственно и совершенно невинно («Ну уж! — не удержалась, хмыкнула в этом месте Антошкина. — Вот у тебя откуда принц, оказывается!» Ну да ладно, пускай так думает). Поэтому пришлось затеять целую канитель с письмами о продолжающейся жизни на Стромынке, пересылать их в Москву, потому что из Тбилиси их, естественно, отправлять было нельзя, равно как и изымать письма Аллы Константиновны, которые (мотивировка — чтобы не пропадали) были переадресованы на московский почтамт до востребования, а там уже кто-то по доверенности должен был их получать, читать и докладывать содержание по телефону в Тбилиси. Та еще процедура была, и в целом такая история получилась, что Таня Кантор может быть довольна своей ученицей. Ну а вы-то как, девочки?
