Дверь скрипнула и распахнулась.
Параська шмыгнула через высокий порог в черную тьму кузницы и сразу поняла, что в холодной кузнице полно народа.
— Кого тебе, Парась? — раздался из темноты голос деда Степана. — Кого, меня, что ли?
— Тебя, дедушка, тебя… Бабушка Настасья сказать велела…
Захлебываясь от волнения, путая слова, Параська пересказала приказ бабки Настасьи всем мужикам утонять скотину в лес.
Десятский Гамыра спросил мужиков:
— Как, братаны, погоним, что ли?..
Помолчав, за всех ответил дед Степан:
— Гнать надо… прятать… Заберут, язви их в душу!.. Хлеб теперь не упрячешь… а скотину можно… Гнать надо, братаны.
Еще помолчали.
Из-за горна прозвучал густой и твердый голос Афони:
— Ладно удумала Настасья Петровна!.. Расходиться надо… гнать скотину… Прятать надо, мать честна!
И так же твердо и решительно сказал Арбузов:
— Айда, братаны! Расходись… по одному, по два… Нечего ждать… Никто не поможет… Пошли!
Ночная тьма густо облекла дворы и избы деревенские. Погода к ночи потеплела. Сверху из черной пропасти падали мелкие и редкие хлопья мягкого снега. Тишина ночи нарушалась только ворчанием и тявканием псов, изредка прорывавшимися то в одном конце деревни, то в другом. Потом ненадолго снова наступала тишина, и деревня погружалась в темноту и сон.
Но не все спали в эту ночь. Кое-где в середине деревни и на концах ее, во дворах и около гумен тихо и суетливо мелькали тени мужиков и баб, сгонявших в гурты скотину.
Иногда слышалось придушенное мычание коров и быстро обрывалось.
В середине деревни, на спуске к реке сгрудилось голов пятьдесят скота. Мужики поджидали скотину из двух дворов.
Решили гнать коров берегом к кузнице и дальше за кладбище, в лес.
Позади левого порядка дворов, на гумнах, тоже сбили небольшой гурт и погнали его к болотцу.
На противоположном конце деревни, около избенки Афони-пастуха, суетились люди и сгоняли скотину позади усадеб, на самом берегу реки, с тем, чтобы отсюда подняться к выгону и погнать гурт.
Афоня метался по берегу, встречал мужиков, подгонявших коров, и негромко распоряжался:
— Гамыра… Аксинья… сюда подгоняйте, сюда… Степан Егорыч, попридержи там… Отбиваются коровы-то… попридержи!.. Дядя Чиж, куда ж ты?.. Постой… Ах, ты, мать честна! Да погодите же, братаны!.. Вместе надо… Постойте!..
Но скотина и люди потянулись уже вверх по реке, огибая Афонину усадьбу.
Гамыра удерживал Афоню:
— Тише, Афоня!.. Не командуй… Молчком…
Стали заворачивать скотину к выгону, по направлению к мельнице. Прошли шагов пятьдесят выгоном.
Вдруг из тьмы выросли две человеческие фигуры в черных полушубках и в папахах — с ружьями наперевес.
— Стой! Стой! — злобно закричали обе папахи враз. — Куда погнали? Стой! Стрелять будем… Стой!
Стадо и люди остановились. Коровы мотали головами, уклоняясь от ружейных стволов, пятясь назад и сворачивая в стороны.
Один из стражников подскочил к Афоне:
— Куда гонишь, сукин сын? Прятать погнали? Прятать?!
Размахнулся и с силой ударил Афоню прикладом в грудь.
Афоня опрокинулся навзничь на землю.
Стражники подбежали к Арбузову:
— Заворачивай коров, бородатый черт!.. Ну?!
Толкнул Арбузова прикладом в плечо.
Едва удержался Арбузов на ногах.
— Что ты делаешь? — заговорил Арбузов, прислушиваясь к шуму и к собачьему лаю, доносившимся от середины деревни и от болотца.
— Повернем, уже, не дерись…
Афоня поднялся на ноги.
Другие мужики начали заворачивать коров к деревенской улице.
Стражники подталкивали их прикладами и кричали:
— Прятать вздумали, сволочи?!
— Перехитрить хотели? Мы вам покажем!
— Заворачивай, сукин сын!
— Гони, черт косолапый!
Деревня вдруг проснулась.
Во всех концах загомонили и закричали люди. Остервенело залаяли собаки.
Пять стражников окружили большой гурт скота около болотца, близ камышей.
Били мужиков прикладами, хлестали нагайками и орали:
— Гони назад!..
— Гони!..
На гумнах и во дворах заголосили и запричитали бабы:
— Ох, матушка, пресвятая богородица!..
— Ой!.. Ой!..
— По-ги-ну-ли-и-и!..
В противоположном конце деревни, близ кузницы, тоже слышались крики людей и мычание коров. Там прозвучал одинокий выстрел.
По всей деревне раздавался заливистый лай собак.
Урядник мчался уже по деревенской улице, верхом на коне, в сопровождении двух стражников, стрелял из нагана в тьму, матерился и орал:
— Стреляй сукиных детей!.. Бей подлецов!..
Против дома Оводовых смяли перебегавшего через дорогу старика Солонца.
Разбитый копытами лошадей, старик лежал, обливаясь кровью, и стонал:
— Ох… ох…
А в ночной тьме звучало:
— Стреляй!..
Бах!
— Бей!.. Стреляй!..
Бах!.. Бах!..
Все утро и день мужики подвозили к дому старосты рожь и овес.
Скупщики пересыпали мерами хлеб в короба и укрывали дерюгами.
Стражники бегали по дворам, отбирали у баб кур, уток и вязанками таскали в ограду старосты. Здесь птицу кололи и складывали тоже в короба.
Пригоны старосты были забиты скотом, отобранным у мужиков ночью.
Весь день по деревне кудахтали куры и петухи, гоготали гуси, крякали утки. Иногда птица вырывалась из рук стражника и с криком металась по улице.
Стражники гонялись за птицей, ловили ее и тут же посреди улицы рубили ей шашками голову.
Белый снежок по всей улице забрызган алой птичьей кровью.
Расставаясь с последним хлебом и отдавая стражникам птицу, во дворах и в избах весь день голосили бабы и ребятишки. В одном конце деревни лежал в избе и стонал разбитый вчера копытами лошадей старик Солонец; на другом конце лежал в своей избе и охал увязанный холстом Степан Ерников, раненный пулей в плечо навылет.
По деревне все еще разносились крики и матерщина стражников.
Урядник метался по улице со списком в руках. Вбегал в избу и проверял по квитанции сдачу зерна и птицы.
Везде шумел и грозился:
— Запорю сукиных детей!.. Перестреляю!..
Избитые старики уныло бродили по деревне, возили зерно к дому старосты, помогали стражникам ловить птицу.
Расплатились скупщики с мужиками за взятое добро новенькими колчаковскими бумажками.
К вечеру около дома старосты сгрудилось пятьдесят груженых подвод.
Сюда же стражники выгнали отобранных ночью коров и бычков — семьдесят голов.
Окруженный стражниками обоз, вместе с мычащим скотом, в сумерках тронулся в путь, направляясь по дороге в урман, в волость.
Бабы и ребятишки провожали обоз отчаянным ревом:
— Ой-ой-ой!..
— Ма-а-ма-а!..
— Пропала моя головушка!..
— Про-пала-а-а!..
— О-о-о-о-о!..
— Гос-по-ди-и-и-и!..
Через три дня вернулись мужики из волости. Опять стали собираться в темных избах. Подолгу обсуждали худую жизнь. Подводили итоги разорения деревенского. Собирались то у Сени Семиколенного, то у Ширяевых, то у Козловых. Засиживались до петухов.
Над дымящимися трубками, точно зарницы, вспыхивали огоньки и освещали густую синь табачных облаков, в которых маячили бородатые и хмурые лица в нахлобученных на глаза мохнатых шапках.
Подолгу сидели молча, прислушивались к вьюге за окнами и думали.
Изредка из темного угла доносилось со вздохом:
— Худо, язви ее…
Из другого угла с таким же вздохом слышался ответ:
— Хуже некуда, мать честная…
Потом опять молчали, дымили трубками.
И опять со вздохом неслось со скамьи:
— У Терентия Чижика… должно, последнюю корову взяли…
От печки раздавалось в ответ:
— Знамо, последнюю… и кур всех забрали…
Снова молчали, чмокали и сопели вспыхивающими трубками.
Потом раздумчиво и вяло говорил высоким голоском Сеня Семиколенный:
— Что считать… Якуня-Ваня!.. Больше половины деревни разорили… вконец разорили… да…
Ему вторил басом, с хрипотцой, Афоня-пастух:
— Мда-а, мать честна!.. Ложись да помирай… Больше некуда…
Когда сидели в избе Сени Семиколенного, в разговор иногда вмешивалась Маланья:
— Что помирать-то! Когда надо, без вас придет смерть… Не помирать надо, а бросать все к жабе и уходить…
Мужики спрашивали ее:
— Куда… уходить-то?
Помолчав, Маланья злобно бросала в табачные облака:
