Навстречу вышел Василий Ляпин, заросший бородой и усами, давно не стриженный (дал зарок: «Пока не потушу пожар — не стригусь, не бреюсь»), этакий бывалый степенный хозяин тайги; руку пожал, как клешней стиснул, и Корин подумал, что не зря очень метко пожарники-дружинники прозвали своего командира Квадратом.
— Вижу, Василий Филиппович, ваш участок весь пройден, прорублен, готов. Так мог пропахать только Тунгусский метеорит... Силищу какую выказали. Понятно, на вас глядя, кто усидит без дела? И отжиг, вижу, неплохо идет. Только не пойму — вон тот ельник, за опорной, почему цел? Хотите, чтоб по нему к вам пожар пожаловал?
Ляпин кашлянул в кулак, свесил лохматую голову, глянул быстро, косовато на Ступина, как бы молча прося его ответить начальнику.
— Ребята попросили. — Диспетчер тоже покашлял интеллигентно, чуть заметно смущаясь. — Уж очень хорош ельник. Попробуем, говорят, впереди него отжечь, если удастся. Мол, успеем уничтожить в случае чего.
Корин и огорчился и умилился, слыша это: вот она, российская натура! В самом пекле, с риском для себя, а найдет что-либо, кого-либо пожалеть. Веками платимся за свою «душевность» и не хотим побороть ее в себе. Может, потому не оскудел характер россиянина?.. Но знать бы всему меру. Чувство — хорошо, дело — не менее важно. Годами Корин пригнетал свою «душевность» и не уверен, что ему удалось избавиться от нее, ибо сейчас вот умилился жалостью к живому ельнику, хотя отлично видел: за этим леском — другой, более красивый. Поступиться — значит прибавить риска, которого и без того вдосталь на всей огромной опорной полосе. Необходимо быть жестоким порой, но ради дела, а не выгодной жестокости. Надо учиться видеть за деревьями лес, в лесу — деревья. И Корин приказал:
— Пускайте в отжиг.
— Есть, — просто, четко отозвался Ляпин, будто ничего другого не ожидал услышать из уст начальника отряда.
Заметил Корин, что и Ступин с неким облегчением принял его распоряжение: он освободил их от бремени излишней «душевности», вернул им волю, трезвое видение, а они передадут, внушат это своим пожарным, и все пойдет обычным разумным чередом здесь, на пожаре: командиры приказывают, подчиненные исполняют.
Ступин пригласил под навес, устроенный из еловых лап, со скамейками из ошкуренных осиновых жердей, столом, покрытым полиэтиленовой пленкой; здесь ведро с водой, кружка, на газете хлеб, несколько крупных вяленых хариусов — для желающих перекусить под родниковую водичку. И отсюда, с возвышения, была хорошо видна в обе стороны опорная полоса.
Они молча наблюдали, как Ляпин, подозвав десяток пожарных, велел каждому взять палку с накрученной на конце паклей и повел всех к ельнику, что-то говоря, коротко взмахивая рукой. Пожарные вытянулись цепочкой вдоль минерализованной борозды, по команде Ляпина зажгли факелы, вспыхнувшие кроваво-черно, а затем, тоже по команде, опустили их в сухую траву, мелкий подлесок у кромки ельника. Факелы притухли на мгновение, и тут же от каждого взметнулись вверх, прянули в стороны сине-дымные огни. Соединяясь, сталкиваясь, спеша, ручьи огня потекли в гущину ельника.
Несколько минут Корин и Ступин выжидали: может, пал пойдет по горючему подстилу, не тронув кроны деревьев? Но ельник был молодой, ветви низко спускались к земле... Где, какая ель вспыхнула первой, уследить не удалось: иссушенная зноем хвоя занималась разом, ревущим столбом-факелом; верхом огонь переметывался с одного дерева на другое, будто их поджигали пожарные своими маленькими факелами, обмакнутыми в солярку, — бегали, невидимые за дымом, и поджигали.
Дым прикатился к навесу, запахло жгуче, терпко горелой смолой, и тепло вроде бы ощутилось с той стороны. А пламя бушевало над ельником, окатывая деревья снизу доверху, раздевая их, съедая зеленую одежду, и ненасытно торопилось дальше, в глушь, чащу, душную лесную дремотность.
Вскоре от живого ельника остались лишь черные с горелыми, курящимися ветвями стволы; по ним еще нагнеталась из корней влага, но лес уже умер. Долго стоять ему таким, пока не повалится, иссохнув, и не накроет его молодой осиново-березовый подрост.
Малый, сотворенный людьми пожар ушел навстречу большому, и можно было надеяться: столкнувшись, огни уничтожатся, пожрав все пригодное для горения. Пожарные медленно двигались вдоль минерализованной борозды, дотушивая дымящийся дерн, тлеющие трухлявые пни — чтобы и единая искра не теплилась на выжженной земле.
Корин думал о них: усталые, изморенные гнусом, зноем, неурочной работой (для большинства — чуждой), скудной палаточной жизнью, эти люди, соединясь на время тушения пожара, скоро разъедутся, чтобы, возможно, никогда уже не встретиться; хорошие, терпеливые люди, ибо все иные — хилые, изнеженные, отроду ленивые — отсеялись, добыв справки, просто сбежав. И всякий раз так: людей собирает какое-либо несчастье, они трудно соединяются, учатся новому делу — и только вызревают в нечто единое, разумное, дееспособное, как пора расставаться... Тысячи и тысячи разного народа перевидал Корин за годы своего «спецбедства» и знает: люди почти всегда не готовы к стихийным бедствиям. Спокойствие это изумляло его.
— Леонид Сергеевич, — заговорил Корин, указывая на пожарных. — Жаль терять такой народ, правда?
— Понимаю, Станислав Ефремович, сам нет-нет, а подумаю об этом.
— Я вот полагаю: надо с детства внушать человеку — быть мысленно настороженным, ко многому умелым. Ведь земля хоть и колыбель наша, да жестко в ней постелено... Спросите, многие ли знают такие цифры: ежегодно бывает около миллиона землетрясений; одно в среднем катастрофическое, сто разрушительных, сто тысяч ощутимых; то есть два землетрясения в минуту. Пожаров на всей планете случается около двухсот тысяч. А наводнений, засух, бурь, тайфунов, прочих бедствий — кто считал?
— Войны подсчитаны. Оказывается, за последние пять тысяч лет было всего триста девяносто два мирных года, когда никто нигде не воевал.
— Стихийные бедствия — в природе, в нас самих. Иногда мне чудится: все от раздора меж людьми.
— Еще от неохоты понять друг друга, невыгоды лично для себя, что ли. Возьмем наше, некрупное дело. Хоть как сказать... — Ступин сухо покашлял, словно бы извиняясь за многословие, пусть и редко дозволяемое себе. — Утром я был в Паране. Пока с Политовым подсчитывал, чего и сколько взять на складе, грузовик пропал. Вот сейчас стоял у крыльца — и нету. Спрашиваю у хозяйки Марковны, говорит, вроде шофера в контору директор вызвал. Иду к Санникову: сидит в кабинете за телефонами, то куда-то звонит, то бумаги подписывает, меня не замечает. Понял все, сразу наседаю: «Куда делась машина?» Не угадаете, что он ответил. Спокойно так, даже ласково говорит: «Вижу, транспорт простаивает, не нужен, думаю, пожарникам, и послал в район кое-что привезти». А до района шестьдесят километров, туда, обратно — полдня минимум. И знает, машина наша, к отряду прикреплена, не имеет права ею распоряжаться. Ну, я сообразил, как поступить, такие «крепкие» руководители смягчаются быстро только перед вышестоящим руководством. Говорю Санникову: все мы пожарники здесь, и, если вам напомнят об этом, прошу не обижаться. Вышел, нарочито медленно иду к нашему штабу. Теперь догадаетесь, что было дальше?
— Дал, конечно, машину?
— Не успел дойти — прикатила. И та же, с тем же шофером.
— Да. Яркий почерк Санникова.
— Он что, на себя только работает?
— На свое большое «Я».
— Похоже. И тем лесом заготовленным как отяготил, Станислав Ефремович. Не вывез — и нас же наказал. Да и лес тот, посмеиваются лесорубы, хоть и еловый, а липовый...
— Слыхал. Но не время выяснять. Спасем — поговорим. Понимаете?
Диспетчер кивнул; он, бывший летчик, а затем летнаб, видевший землю из небесных высот, теперь, начав ходить по ней пешком, дивился многим житейским несуразностям, но и многое уже понимал в суетной земной жизни: как-никак в небесах тоже зависел от нее.
Пришел Василий Ляпин, поставил на стол горячий чайник, нарезал хлеб, ловко, острым тесаком разделал хариусов, затекших жиром, предложил закусить. Малосольная, чуть прикопченная рыба была нежна, запашиста, необыкновенно вкусна — пища если не богов, то тех, в наши дни немногих, кто обитает средь нетронутой природы или проникает в нее побраконьерничать. Ляпин сказал, что кое-кто из пожарных обедать не ходит, питается хариусами, и разлил по кружкам крутой чай: «Рыбка воду любит!» И тут, как вызванные, к навесу подошли дружинники Саенко и Самойлов; один увалистый, стеснительный, другой тощий и разбитной, в руках — самодельные берестяные туесы с морошкой и брусникой; поздоровались, пожелали приятного чаепития, удалились.
— Мои командиры отделений, — довольно сощурился им вслед Ляпин.
— Устроились основательно, — сказал Корин, набирая в горсть вымытой родниковой водой прохладной брусники.
— Что б ни делал — жить тоже надо.
