— Что б ни делал — жить тоже надо.
— Вот это правильно: делать и жить. Тот, у кого все временно, работает кое-как, живет как придется. Ну, спасибо, всей группе от меня благодарность. Пойду. Надо навестить Сартыненко, у него, вероятно, и заночую. Не забывайте выходить на связь.
— Вам тут посылка, — громко проговорил Ступин и подал полиэтиленовую сумку, перевязанную шпагатом.
Лишь в вертолете, когда Дима набрал высоту и меньше стало трясти дюралевую коробку кабины, Корин вспомнил о сумке, развязал ее. В ней были аккуратные свертки: колбаса «сервелат», бутылка коньяку, пара носовых платков, крем для бритья, носки, полбулки настоящего «бородинского» хлеба. Ясно: все это раздобыла, купила в поселковом магазине Вера. Но где она могла взять ржаной хлеб — продукт, который пора заносить в книгу исчезающих? Не иначе, кто-то прилетел из столицы, и Вера выпросила для него, бывшего москвича...
4
Бригада Ивана Коновальцева тянула заградительную полосу вокруг лесосклада.
— Сперва пускаю «пехоту», — шутил безунывно Иван, подбадривая себя и своих пожарников, — с топорами, пилами. Потом в бой вступает «танк» — бульдозер механика-водителя Паши Брайдровских. С трудом, но продвигаемся в глубь обороны противника.
«Противником» был косогор, захламленный порубками, брошенными хлыстами, затвердело слежавшимся валежником, к тому же местами размытый прежними ливнями до песчаных сыпучих проплешин.
С каждым днем, однако, Иван шутил реже, потому что продвижение замедлялось, в радиаторе бульдозера закипала вода, люди на перекурах почти не курили — падали кто куда отдыхать. И вот затоптались на месте: бульдозер увяз в песке. Как ни рвал, ни раскачивал его Брайдровских, он только глубже зарывался гусеницами, опаснее кренился.
Узнав об этом, Олег Руленков поспешил к лесоскладу, чувствуя, как отяжелело у него на душе, будто он ожидал заранее нехорошей вести: пожар надвигался, пора пускать отжиг, а они не могут окольцевать штабеля леса. Он отрядил Коновальцеву самых выносливых, умелых пожарных, вчера опять пополнил бригаду. Но косогор тесен, всех туда не пошлешь, да и опорную по Струйному прокладывать надо.
Увиденное, конечно, не порадовало Олега, огорчаться же, разводить руками времени не было, и он, поговорив с Коновальцевым и Брайдровских, распорядился откапывать увязший бульдозер, класть под гусеницы прочные слеги, ибо песчаный зыбун был рыхл и глубок.
Люди утомились, это он заметил сразу и не стал покрикивать, подгонять; велел принести в термосах витаминный чай из ягод и листьев брусники — «медвежьим» прозвали его остряки, — колбасы, сливочного масла, бутылку коньяку, оставленную непьющим начальником отряда для особого случая, и устроил отдых-полдник, налив каждому в таежный напиток по нескольку капель коньяка.
Полдник оживил, даже развеселил пожарных, тем более что было над кем посмеяться: поваренок Стацюк, присланный с термосами, пожелал выпить причитающийся вроде бы ему коньяк в чистом виде и подставил пол-литровую эмалированную кружку. Пожилые начали стыдить его, молодые подбадривать, мол, наглость — тоже талант, с этим не пропадешь, а Иван Коновальцев сказал тоном озабоченной серьезности, что ему неизменно удавалось:
— Так законно же полагается Стацюку! И ничего смешного, граждане. У него трудная любовь к поварихе Аграфене Петровне.
— Она ж бабуся ему! — хохоча, выкрикнул Павел Брайдровских.
— Плохо знаешь классику. «Любви все возрасты...», понял? Скоро корреспондентка радиотелевидения должна прилететь, Ирена Постникова с оператором Аркадием Аркадьевичем, сюжетик отснимут — посильнее зайцев-погорельцев будет, все-таки большая любовь на грани человеческой трагедии.
Стацюк отшвырнул кружку, побежал, его поймали, он вырвался, укусив одному гогочущему бородачу руку, погрозил кулачком и спрятался в кустах рябинника.
— Ну, до слез разыграли мальчишку, — покачал головой Олег.
— Маленькая порка, — ответил Коновальцев, — за разгильдяйство. Пусть знает: «Жизнь то в небо вознесет, то оземь больно бросит» — как правильно сочинил наш городской известный поэт.
— Давайте и мы вознесем, вызволим, выроем наш бульдозер, «больно» застрявший.
Взялись откапывать с боков и впереди, чтобы, дав ход машине, все-таки провести ее вперед, дальше по косогору. Работали посменно — всем сразу было не подступиться, — Олег тоже брал лопату, песок отбрасывали в сторону и вниз, не давая ему осыпаться; вскоре, однако, заметили: траншея углубляется и как бы засасывает бульдозер. Олег приказал остановиться, поняв, что пора настилать бревна-слеги, а копать можно только впереди, постепенно выводя траншею к твердому грунту.
Осторожно подрылись, вложили слеги под передние траки гусениц, Павел Брайдровских забрался в кабину бульдозера, выжал сцепление, медленно повел машину, стараясь въехать на слеги. И гусеницы вцепились в бревна, пошли по ним, но нижняя слега посунулась, накренив бульдозер. Олег, Иван и еще трое пожарных бросились с жердями-вагами, подперли слегу.
— Давай! — крикнул Олег.
Стараясь разом вымахнуть на более прочный настил, Павел мощно рванул бульдозер, стал выбираться из песчаной трясины, и тут подваженная слега, вышвырнутая гусеницей назад, вздыбилась, развернулась и, падая, угодила Олегу, стоявшему с краю, по левому плечу.
От удара он упал, попытался встать, но боль в отяжелевшем плече оказалась такой, что он смог лишь сесть, поддерживая правой рукой обвисшую левую.
Бульдозер вышел на твердый грунт, люди прокричали «ура», Павел приглушил мотор, выпрыгнул из кабины и побежал туда, где — он мельком заметил — бревно упало на командира Руленкова. Здесь был Иван и те пожарные, которые вместе с ними подваживали слегу. Вскоре собрались все.
— Ничего, ребята, — сказал Олег, пробуя улыбнуться. — Зашибло слегка... — Пот обильно катился по его лицу, и левый рукав защитной куртки темнел, намокая кровью.
Его уговорили не вставать, не шевелиться.
Привели медсестру из лагеря группы, с правого берега Струйного, женщину толстую, запыхавшуюся. Она растолкала пожарных, прикрикнула, чтобы расходились — тут им не представление по заявкам передовиков, — вспорола ножницами рукав, принялась расторопно, умело накладывать тугую повязку, которая все набухала ярко-алым цветом, словно кровь прожигала пламенем многослойную марлю.
— Как, сестрица? — робко спросил Иван Коновальцев.
— Так, братец, не уберегли командира, два открытых перелома. Вызывай вертолет, да побыстрее, крови много вышло. Ему здесь делать больше нечего.
5
Был на исходе сентябрь. Опали лиственные леса, пожухли склоны сопок. Прохладными утрами землю выбеливал иней. Но тайга, обезвоженная долгой засухой, дымилась пожарами. Их тушили, они вновь возникали: все было горючим, воспламеняемым.
В Святом, однако, огонь утихал, подавленный отжигом, иными способами — окапыванием, химикатами, захлестыванием, местами выведенный на водные преграды. По всей опорной полосе велось окарауливание, и люди видели, как с каждым днем светлеет небо над урочищем.
Не совсем ладилось лишь на правом фланге, у притока Струйного. Много сил здесь отняла прокладка заградительного полукольца вокруг лесосклада, было упущено время отжига, пожар придвинулся почти вплотную к берегу притока. Помогать группе Ивана Коновальцева, ставшего командиром после ранения и отлета в город Руленкова, прибыли пожарные с других, спокойных участков.
1
Вера вызвала начальника отряда для разговора с председателем комиссии.
Корин прилетел буквально за несколько минут до сеанса связи; снял у порога брезентовую куртку, сбросил кирзовые сапоги, прошел к умывальнику, сунул под сосок голову, окатил шею, жесткий бобрик волос, вымыл с мылом лицо, руки по локоть, пофыркивая от холодной, захватывающей дыхание колодезной воды. Вера подала ему полотенце, он отерся им так, словно хотел выбелить пропеченную до черноты солнцем и ветрами кожу. Отдавая полотенце, чуть стиснул ей плечи, улыбнулся легким прищуром глаз, сжал и расслабил губы: мол, целую, рад тебя видеть, на большее не осмелюсь, не хочу смущать твою староверку-хозяйку, да и вообще... мы ведь не шальные возлюбленные, правда? У нас времени — вечность.
Она кивнула ему, быстро пожала руку, спросила:
— Чаю, Станислав Ефремович?
— Иль холодного молочка? — отозвалась хозяйка, вскинув голову над вязаньем.
— Кваску бы, Марковна, вашего, фирменного!
— И это можно. Вера сказала — вы приедете, я уж и приготовила. — Она поставила на стол глиняный кувшин, наполнила граненый стакан. — Пробуйте, если нравится.
— Ваш да не... — Корин недоговорил, припав губами к стакану, и еще пил острый, пощипывающий в носу, выжимающий слезы, на погребном льду выдержанный квас, как мирно ворчавший эфиром динамик рации выкрикнул звенящие позывные:
