Неожиданно пошел дождь: густой, звонкий, подогреваемый сбоку солнцем, и катерок смело вошел в столб радуги. Ворота ее раскинулись на полнеба: река в дождевой пелене стала мутно-золотой, цвета летающей над овином овсяной пыли.
От дождя они схоронились под брезент и несколько минут, сблизив головы, дышали общим крепким запахом просмоленной парусины и слабым — папирос и одеколона от волос Павла. Потом солодовый запах реки властно ворвался под брезент, они откинули краешек и увидели, что радуга, которая уже было потухла, стала снова разгораться за их спиной, словно кто раздувал ее, но не ровной дугой через весь небосклон, а нежно-розовым и светло-зеленым пеньком, — на нем уместились целиком сторожка бакенщика и островерхий стог.
Павел стал расспрашивать, что она успела сделать за это время. Тамара охотно отвечала. Ей нравился и ее магнитофон и все те технические термины, которые были так темны для Павла.
— Значит, можно считать, что вы нашли свое место в жизни и будете сначала записывающей барышней, а потом записывающей дамой?
— Может быть, и так, а может быть, и нет, — загадочно ответила Тамара. — Мне это пока нравится, потому что много можно увидеть. А так только и надо жить в молодости. Но потом — и, может быть, уже скоро — я хотела бы делать другое. Я вам не говорила: я учусь заочно в институте. Если приналягу, то кончу через год. Буду учительницей, поеду на север. Я ведь там еще никогда не бывала. Или, наоборот, поеду на юг, где родина отца, найду его аул, разных своих родичей; будут меня звать не Тамара, а Тамар, стану я печь чуреки…
Павел от души смеялся.
Разговор у них шел в самых мирных тонах. Павел опять чувствовал в полной мере свое превосходство старшего, образованного, бывалого человека. Наконец просто мужчины, черт возьми!
— А что вы увидали? — спросила его Тамара.
Павел рассказал о статье, которую намерен дать в ближайших номерах своей газеты. Помимо сева, он поговорит и о культурных нуждах маленьких деревень, для которых правление колхоза с самым немудрящим клубом уже почти столичная роскошь. Да и в самом Конякине клуб — бывшая усадебная конюшня угрюмой кладки. Не оштукатурен, а только выбелен по кирпичу внутри. Вдоль стен на чурбачках доски. А середина пустая; когда привозят кино — все стоят. Председатель взваливает на плечо неширокую домашнюю скамейку и несет для индивидуального пользования; садятся с супругой.
Тамара слушала его со странной полуулыбкой:
— А как вам показался бригадир?
— Толковый малый.
— Может, и самогоном угостил?
— Не буду скрывать: попробовал.
Вдруг она взорвалась. А знает ли он, собирающийся говорить о культуре, что в деревне этой все варят самогон открыто, из чего попало, для крепости добавляют табак, резину и, мало того, даже что-то вроде муравьиной кислоты. Участковый смотрит спокойно: ему поднесут, он и едет дальше, качаясь. Вот и процветает бойкая торговля самогонного колхоза имени Шашко; отравляют полрайона. В самой Сноваздоровке то и дело драки, скандалы, чуть не убийства. Он видел жену бригадира? Ах, упала с крыльца?! А хочет он знать, как было дело? Во время дождя эта молодица, жалея обувь (обувь и одежда «справляются» родителями, и довольно долго она живет на свое приданое, пока не примрут мужнины старики и она останется полной хозяйкой), так вот, жалея ботинки, она обула старые валенки с калошами. Вдруг видит с чердака, что брат мужа сунул ноги в ее береженые туфли и шлепает по грязи. Она закричала: «Что же ты делаешь? Ведь жалко!» Золовки стали подзуживать мужа: «Что она у тебя расходилась? Покажи ей, кто хозяин». Муж принялся ее бить. Когда ее отняли, то еле живую отвезли к матери, а оттуда в больницу. Там спрашивают, что такое случилось. Она отвечает: «Упала с лестницы». И больше ни слова. Через три дня приехал муж и сказал: «Ну, довольно отлеживаться! Вставай, надо торф копать». Она говорит: «Я еще не могу». Он: «Не придуряйся». Так и уехал, не извинившись даже.
Потом Павлу Владимировичу понравились, кажется, новостройки. Да, действительно, в этих деревнях идет лихорадочное строительство. Но как? Правда, тут, может, уже не столько люди виноваты, сколько районное начальство, тот же Синекаев: не могут добиться леса на законном основании. А пока этого нет — безжалостно рубят лес вокруг. Ведь райисполком выдает застройщику один кубометр — больше нету, а надо пятнадцать. Воруют лес в открытую. Председатель колхоза выписывает на ночную вылазку машину или подводы. Лесники сумерками исчезают. Если лесник все-таки появится, то только посмотрит, повздыхает (понимаю, мол, ваше положение.) и уйдет от греха. Однажды конякинские приехали так, а их вел проводник — дальний родственник лесника. Лесник пришел, постоял, перекинулся словечком, хотел уже уходить, а родственнику вдруг подумалось, что он идет в милицию и на первого на него донесет — у них были нелады. Он и выстрелил из-за дерева, ранил лесника. Все разбежались: какая уж тут порубка!
Вызвали порубщиков, они показали, кто. Того осудили, а насчет порубки даже и разговора не было.
Павел сидел молча. Бесследно, как снег под прямыми лучами солнца, таял замысел статьи в мирных идиллических тонах о лесной деревушке Сноваздоровке. Стыд за свое легковерие душил его. Слушая Тамару, он лихорадочно думал, с чего начнет тотчас же, едва ступив на берег; куда пойдет: к прокурору, в райком, в милицию?
— Не расстраивайтесь так. Одними руками сразу ничего не перевернете.
— Но что же делать?! — сказал он в отчаянии. — Я же не могу, не должен смотреть на это спокойно!
Тамара воинственно сверкнула глазами.
— Драться, конечно! Каждый день. И не давать обводить себя вокруг пальца ни таким бригадирам, ни даже Синекаеву: он ведь тоже, наверно, хочет, чтобы кое-что было шито-крыто…
— Ну уж нет! — закричал Павел. — О Синекаеве это неправда!
И они снова схватились.
Павел вернулся домой с саднящей кожей, обожженной ветром, с головой, гудящей от бессонницы, и тотчас, словно поджидая его, зазвонила междугородная. Узнав голос Ларисы, мелодичный, с чуть заметным детским пришепетыванием, отвечая ей, он постепенно терял то неприятное ощущение, с которым шел от пристани. Хотя он слышал только голос, но многолетняя привычка дорисовала ему остальное и он возвратился в обычный круг домашних забот, где он был единственным непререкаемым авторитетом, даже бессознательно порадовался этому, потому что весь разговор с Тамарой и особенно ее резкий, прямой, блеснувший на прощание взгляд как-то странно растревожили его, поселив чувство беспокойства и неуверенности в самом себе. Неожиданное и унижающее чувство, от которого Лариса помогла ему избавиться. И он, благодарный ей за это, был особенно ласков в телефонном разговоре, преувеличенно подробно расспрашивал обо всех домашних мелочах и так чистосердечно смеялся, что, уже положив трубку, чувствовал себя освеженным этим смехом и успокоенным. К Ларисе Павел мог возвращаться, как в мягкую постель: там будет удобно — и только. Он хорошо знал это. Но сейчас ему казалось, что как раз это ему и нравится. Устойчивая, твердая земля опять была под его ногами.
Не в этот, а на следующий день пошел он в райком к Синекаеву. Но тот с утра уехал в колхозы, и вообще все сложилось так, что только спустя неделю Павел смог рассказать о Сноваздоровке.
Синекаев слушал, но его все время отвлекали. Звонил телефон, зашел один, потом другой инструктор. Заглянула Черемухина. Ей он коротко кивнул: «Останься». Она тотчас опустилась на боковой стул и стала слушать, смирно сложив руки на коленях ладонями вниз.
— Самогон — это по твоей части, Таисия Алексеевна. Ты ведь ведаешь торговлей. Ах, черти, лесное гнездо! Придется с Шашко побеседовать на басах. — Потом Синекаев снял трубку и вызвал Барабанова.
Тот вошел своей летающей, стремительной походкой, притащив целую охапку солнечного света и свежести, — перебегал дорогу без пальто.
— Что насчет незаконных порубок в Сноваздоровском сельсовете? — спросил его Синекаев, хмурясь.
— Так все в порядке, Кирилл Андреевич! Фонды в карельских лесах нам выделили, часть порубленного списали задним числом. Ну, я уж и попотел в облисполкоме! Все кабинеты обегал. Говорю: «Строиться все равно люди будут, так давайте же плыть по волне, а не против волны». Как выложил им все цифры без утайки, так тут действительно выход был только один: или списать, или нас с вами, весь райком и райисполком, судить вкупе с несколькими колхозами. Подумали и решили ходатайствовать в министерстве.
— Ты рисковал, Владимир Яковлевич, — проговорил Синекаев, впрочем, без укоризны, а скорее с удовольствием.
Тот откликнулся, возбужденно смеясь:
— Риск — это незаконное действие, которое потом может быть оправдано благополучным результатом!
— Колья и мялья пройдешь на нашей работенке, — весело вздохнул Синекаев. — А у тебя, товарищ Теплов, сведения устаревшие. Сам видишь. Кстати, где ты все это узнал? Не бригадир же тебе выкладывал?
