— Мог бы не пихаться, Володька.
Павел тотчас узнал ее вязаную шапку и помпон из неровных шерстинок, болтавшийся на одной нитке. «Значит, не уехала», — подумал он, прежде чем успел удивиться тому, что она сказала. Через секунду еще больше поразил его самолюбивый «мэр города»: Барабанов стал красен, глаза его виновато заморгали.
— Прости, пожалуйста, — только и сказал он.
Тамара больше не обернулась и, казалось, исчезла раньше, чем они дошли до черного, с мелкими звездочками, широко распахнутого бокового выхода.
Сознавая свою бестактность, Павел начал все-таки расспрашивать Барабанова, не в силах побороть любопытство, но тот отвечал односложно. Да, знает Ильяшеву. Давно. Еще со школы. Нет, теперь не встречаются.
Разговор был ему явно неприятен. Недавнее оживление спало, короткая встреча подействовала самым удручающим образом. Видимо, охотнее всего он бы сейчас избавился от Павла, но так как им было по дороге до самого конца, то Барабанов вдруг с непонятной запальчивостью перескочил совсем к другой теме (хотя Павел мог бы поклясться, что и она какими-то абсолютно неведомыми ему нитями связана с Тамарой). Как повезло ему, говорил Барабанов, что он работает с таким человеком, как Синекаев! Вот кто свободен от администрирования и дает простор инициативе! У него есть чему поучиться.
И хотя Павел нисколько не возражал, Барабанов доказывал это все горячее и, когда они наконец дошли до ограды, кричал уже почти на всю улицу.
На следующее утро Павел вышел из дому пораньше и сделал небольшой крюк, поминутно осматриваясь. Ему почему-то казалось, что он должен встретить Тамару. И в самом деле, она стояла у автобусной остановки на площади, но, заметив его, отвела глаза. В то же время он отлично знал, что она видела его: явное напряжение сквозило в ее позе и особенно в опущенной руке, которой она судорожно сжимала чемоданчик с магнитофоном.
Под взглядом всей автобусной очереди Павел наискось пересек площадь.
— А! Вы все-таки не уехали, — сказал он, уличая. — А ну, пошли завтракать.
И без разговоров взял ее за руку.
Утро было свежее, чистое. Ночная роса таяла на крышах.
Каждый город имеет свою мету, черточку, оставляющую какое-нибудь яркое, хотя и мимолетное впечатление. Накануне, не зная куда себя девать, Тамара высидела два сеанса подряд. Когда она вышла из клуба первый раз, то после сырости и тьмы неуютного полупустого зала ожидала и на улице встретить — по времени — сумерки. Однако она забыла, что день все прибывал и прибывал. Ее ослепил, ударил, как золотая зарница, совершенно особый, неожиданный предзакатный желто-палевый цвет всего воздуха. И она сразу подумала: это бывает только в Сердоболе! Самое слово «Сердоболь» отныне окрасилось для нее именно таким цветом. Потом она стояла у кассы за билетами на вечерний сеанс и думала: отчего это? Небо здесь не выше, чем в других городах, и солнце не ближе. Возможно, как-то преломляется отражение в Гаребже? Разлив ее, вбирая солнечные лучи, бросает отблеск вверх, как новое светило, и, не долетая до небес, этот отблеск рассеивается над городом?
В общем-то в Сердоболе, конечно, не было ничего волшебного. Весной здесь, едва сойдет снег, начинали носиться вдоль улиц пылевые вихри. К Первому мая ревностно красились заборы — по старинке, в две малярные кисти, в цвета бледно-семужные и салатно-лазоревые. На этих, теперь облинявших заборах вывешивались объявления и доски показателей колхозов, расположенные в номерном порядке. (Тамара поискала тот колхоз, из которого она только что возвратилась, сначала сверху, потом, вздохнув, снизу — и не угадала: он был посередке, поближе к передовым. В общем у него неплохое место.) Сейчас утренний Сердоболь показался ей совсем другим, идти по нему было удивительно легко, как по лунной поверхности, где почва сама отталкивает ноги. Споро, весело шагали они с Павлом посередине мостовой.
Им снова улыбалась девушка в «Сквознячке». Они пили, обжигаясь, поданный ею чай. Пирожки лежали на промасленных бумажных салфетках, дежурный винегрет украшал тарелки, а Павел все высматривал, что бы еще заказать, чем бы побольше напитать беспризорную Тамару.
Она сидела совершенно оттаявшая: кто и когда еще так заботился о ней с тех пор, как она вышла из детского дома?
— Возьмите меня на работу, — балуясь, сказала она. — Или нет. Мне надо куда-нибудь далеко. Я хочу уехать и похитить одного неприступного товарища. А вы бы небось меня с такой биографией и не приняли?
— Нет, почему же?
Павел улыбнулся, раздумывая, правду или нет она говорит насчет похищения «одного товарища». И кто это такой?
— У нас в газете на любовь смотрят терпимо.
— Да, на законную, с благословения загса.
— А вы против загса?
— Он противоречит моим убеждениям, — важно сказала Тамара.
— Вы пижонка, — вздохнул Павел. — Какое это все имеет значение? Мещане считают, что любить можно только с загсом, а пижоны — только без загса.
— Вот я и не хочу быть мещанкой! — перебила его Тамара.
— Ну, между пижонами и мещанами расстояние невелико.
Потом он ее спросил, какой трофей на этот раз она везет в своем говорящем чемодане.
— О, трофей замечательный! Двух стариков, колхозных патриархов. Они первые в деревне на свой страх и риск решили испробовать кукурузу: один на гектаре, другой на полутора.
«Ты помоложе, — сказал один из них, семидесятипятилетний, — бери побольше».
Результаты оказались лучше у младшего, которому шестьдесят девять лет. Первого заело; он потребовал еще земли. А ведь давно уже не работал вовсе.
— Стойте, — воскликнул Павел, — а не был ли один из них с подстриженными усами и в сатиновой рубашке с белыми пуговицами?
— Был. Значит, кое-что вы все-таки знаете о районе?
— Кое-что знаю, — ответил Павел, не очень обидевшись. — Ну, а теперь пойдем ко мне в редакцию?
— Нет, на поезд.
— Это уже по правде?
— Уже по правде.
Она записала его телефон и обещала без обмана позвонить в следующий раз. На улице он посмотрел ей вслед. Она обернулась и помахала. Тогда он вспомнил, что не спросил, откуда она знает Барабанова.
Тамара помахала ему рукой в последний раз и пошла вдоль улицы. Лицо ее вдруг изменилось и стало замкнутым. В общем она не была такой, какой за минуту перед этим показалась Павлу и какой он унес ее в своей памяти.
Она не была такой — и была! Она переживала странные припадки роста; словно бамбук, она выкидывала за одну ночь двадцать сантиметров тонкого блестящего стебля. И междоузлиями — границей относительной устойчивости — у нее бывали очень небольшие расстояния. Она росла и росла, как и большинство людей, которые продолжают расти изо дня в день до самой своей смерти.
Тамара росла, только рост первоначальной молодости — рост мышц и костей — заменился возмужанием ума, способностью, наконец, выбраться из плена голых эмоций, когда мир внезапно то заливался солнечным светом — и она протягивала к нему дрожащие руки, — то сосредоточивался на ней самой, становясь замкнутым и угрюмым, как красный глазок уходящей машины. У Тамары все больше и больше вызывали интерес разные люди; нет, то не было личное, люди интересовали сами по себе, в общем потоке жизни, который двигался независимо от нее. Это было еще одно междоузлие. Следующим станет то, когда эгоцентризм юности пройдет окончательно, как корь, и себя самое она тоже увидит в ряду. Она переживет и смирение от своей незначительности и могучее чувство единения. А когда вырастет еще на несколько узлов, к ней придет, как и к другим людям, простое честное сознание работника.
Машина, загудевшая над ее ухом, заставила ее остановиться. Она увидела райисполкомовскую «Победу», в которой рядом с шофером сидел «мэр города», — и отвела глаза. И он тоже поспешно закосил в сторону. Из-под колеса с писком вылетел фонтанчик мутной весенней воды, но Тамара самолюбиво не посторонилась.
Дело в том, что Володьку Барабанова она знала давно и хорошо. Но вот уже два года они здоровались, только когда сталкивались лицом к лицу, а во всех остальных случаях проходили молча, задерживая внимание на окрестностях.
Барабанов был старше Тамары на четыре года. В школе эта разница казалась столь значительной, что она называла его первое время даже на «вы». Впрочем, это была скорее игра в вежливую девочку; Тамара недолго оставалась ею. Да и Володька никогда не страдал избытком взрослости. Была война, трудное время. Оба старших Барабанова, и отец и мать, майор медицинской службы, ушли на фронт. У мальчика не оставалось ни теток, ни дядьев, его пристроили временно в детский дом, где росла сирота Тамара. Тамара не была ни самой старшей, ни самой красивой из девочек. Но она была решительна, самолюбива, с ней можно было говорить о многих вещах.
