Любченко, видимо, понял, а может быть, и не понял, а просто, как больной рассказывает всем о своей ране, заговорил:
— Своенравная. Сначала — надежда. Любик ты мой. Так и звала — «Любик». Не Любченко, а Любик. Они это умеют. Со стороны будто и смешно, а тебе это слово на сердце ложится. Любик? Да! Здорово? Каким словом женщина может тебя за душу зацепить!
— Вы что же, поссорились? — невольно с дрожью в голосе спросил Аким Морев.
— Вот тут и загвоздка — поссорились… по… ссорились… ссорились… сор. Сор. Откуда-то несется какой-то сор? Сор — мусор. Пыль. А ведь семья-то — это ячейка. Энгельс говорит — ячейка, молекула общества. Вон оно что, — произнося все это, Любченко трезвел: в голосе звучала уже не пьяная развязность, а смертельная тоска.
«Ссоры пошли. Это тяжело, — сочувственно подумал Аким Морев. — Значит, недружно живут. А мне-то какое дело? Надежды? И у меня были надежды, да рухнули. Надежды? Так вам и надо, — чуть не вырвалось у него, но он одернул сам себя. — Зачем? У людей несчастье, а ты «так и надо», — и спросил:
— И часто ссоритесь? Ведь в семье ссора иногда бывает очень милым явлением: поссоритесь, потом помиритесь.
— Вот «потом»-то и не выходит. Ссора налицо, а помириться и не удается. Вы наш партийный руководитель. За несколько месяцев все мы полюбили вас. Все. И прислушиваемся. Трудно? Айда к Акиму Петровичу: посоветует дельное. Это все так. А почему у нас считается зазорным посоветоваться по любовным, например, делам?
— Почему же зазорным? Разве мало обращаются к нам в обком по семейным делам?
— Ну, да… разведется там, бросит… алименты не платит. Все это я знаю. А вот — как жениться? Вот вопрос. Что надо сделать, чтобы девушка прильнула к тебе… припеклась бы, как говорят? В этом деле любой из нас один, а вопрос важнейший.
«Пожалуй, верно он говорит. Я тоже один в этом деле: ни с кем не посоветуешься. Может, сказать ему: «И мне… не с кем посоветоваться».
Любченко задумчиво и с тревогой в голосе продолжал:
— Ну тружусь, ну работаю, ну ночи не сплю… а ведь и самому жить хочется… в семье, да с любимым человеком. А тут — кувырк да кувырк… Вот вы и посоветуйте.
— Чтобы без «кувырк» в семье? Трудно это посоветовать, — глухо ответил Аким Морев.
— Нет. В семье-то «кувырк» еще легко устранить: подошел, приласкал, и все как рукой сняло. А вот до семьи. Птица она вольная. Хочешь приласкать, а она — руки прочь… У нее за беленькими-то зубками такие убийственные слова, что иной раз просто с ног валит…
— Ничего не понимаю, — невольно воскликнул Аким Морев. — Да вы что, как у вас?
— Да никак. Анне Петровне хочется, чтобы у нас было все отлично. А у нас… Да-с. Сначала сказала: «Мне надо опыты закончить… с применением препарата Рогова». Ну, думаю, заканчивай. Не век же ты будешь с ними возиться. То есть, наоборот, все делал, чтобы опыты были удачны: коней, зараженных анемией, вывели на первую ферму, оттуда всех людей переселили на четвертую, под пастбище отвели две тысячи гектаров: на!
— Какими кусочками бросаетесь.
— У нас в совхозе четыреста тысяч гектаров земли. Две тысячи — клочок. Да и то — вывели больных коней с центральной усадьбы и сами легко вздохнули. А то карантин: на чужом коне к нам не въедешь, на нашем — никуда не поедешь, зерно из усадьбы никуда не повезешь, даже курицу и ту на рынок не вынесешь. Мучение не только коням, но и людям. Правильно сделали, вывели коней с центральной. Ну, идут дела у Елены Петровны. Опыты? Удаются. А она тянет: то да се. Говорю: «Да разве любовь мешает работе?» — «Маненько, слышь, мешает», — да и сказала мне это с каким-то намеком, а глаза заблестели, да и взгляд устремился куда-то далеко. Ну, не обращаю внимания. Думаю, много ждал, малость подожду…
«Значит, все-таки дождался», — ревниво подумал Аким Морев.
— Жду. Опять то да се. А вчера отрезала: «Мне, слышь, нужна гора, а ты только — бугорок». Да как сказала-то! Окончательно! Куда мне деваться? Я в машину да в степь… и застряли. А тут еще водка подвернулась. Выпил я зараз с литр… ну и отошло. Малость отошло, а вот теперь опять. И… и посоветуйте, Аким Петрович. Вы ведь ее знаете, меня знаете.
— Что? Посоветуйте? — задыхаясь и от гнева и от досады, еле слышно прошептал Аким Морев.
— Ну как?.. Как из бугорка в гору превратиться?
«Не понимаю, — проговорил Аким Морев, мысленно отвечая своему снова вспыхнувшему чувству, — не понимаю. Почему ты опять так бурно вспыхнуло во мне? Зачем? К чему? А у них, значит, ничего не получается. Да как это он может обращаться именно ко мне с таким вопросом? Ведь это все равно, что с берега обратиться к утопающему с вопросом: «Что надо сделать, чтобы не утонуть?» Нет. Мне следует сейчас же его высадить и, не заезжая в совхоз, отправиться в соседний район. Я своим приездом в совхоз могу помешать им… разладить. Но разлаживать-то ведь нечего: не налажено. Однако надо немедленно покинуть эти места. Немедленно», — но и тут Аким Морев не смог подчинить свое чувство воле — здравому рассудку.
— Вы молчите, Аким Петрович? — перебивая его думы, спросил Любченко. — Вот то-то и оно. Запьешь. Да еще как.
«Что же я ему скажу?.. О вреде алкоголизма лекцию прочитать?» — усмехаясь, подумал Аким Морев и ничего не ответил, только чуть погодя, неожиданно для самого себя, сказал:
— Давайте-ка заедем на ферму… коней посмотрим.
— Вот-вот, — радостно подхватил Любченко. — Вы ей там и посоветуйте… чтобы не кочевряжилась.
«Дурак, — чуть не вырвалось у Акима Морева. — Слово-то какое подыскал «кочевряжиться», — но вслух сказал:
— Хорошо, — и тут же услышал, как радостно застучало сердце, и подумал: «Хоть посмотрю на нее. Хоть посмотрю…»
3
«Победа» легко и плавно взяла резко вправо, а за ней загромыхала грузовая — большая, тяжелая, с поблескивающим радиатором.
По пути на первую ферму встретился косяк пасущихся на приволье коней. Они были разные — буланые, каурые, гнедые, сивые. При приближении машины кони замерли, повернули головы и, навострив уши, насторожились, затем ближние из них задрали хвосты и шарахнулись в сторону.
— Стоп! — скомандовал Любченко. — Кони еще не вошли в мир индустриализации: боятся машин, своих конкурентов. Давайте их издали посмотрим. Это все, Аким Петрович, те кони, которые были обречены на смерть, пораженные инфекционной анемией. Видите, какие они теперь? Елена Петровна выходила. Молодец! А вон там, вон, видите, вдали… второй табун. Те — не то умрут, не то выживут. На них страшно смотреть. А пастушечек-то каких Елена Петровна подобрала — цветочки… ну, прямо бутоны. Пряхина! Эй! — закричал он. — Подожди, — и пояснил: — Это дочь чабана Егора Пряхина. Не встречались ли? Знаменитый чабан.
— А, тот, Егор Пряхин! Мы с ним встречались на Черных землях, — промолвил Аким Морев, видя, как, легко ступая по молодым травам, в синем ладном плаще, к ним подошла девушка и из-под малахая на них глянули большие серые девичьи глаза и румяное лицо.
— Ты что, пасешь сегодня? — спросил директор.
— Да. Заболел пастух.
— Высшее учебное заведение окончила чабаночка наша, Люся, — хвастаясь, произнес Любченко. — Ветврач. Но любит и почабанить.
— Да ведь я совмещаю: одновременно наблюдаю за больными конями, — пояснила та, неотрывно глядя на Любченко, зовя его глазами…
Про этот косяк коней никак нельзя было сказать, что они гуляли на выгуле: несмотря на то, что степь здесь покрылась молодым, сочным житняком, кони не дотрагивались до него. Они стояли порознь, свесив головы, не то застыли на месте, не то заснули, издали даже казалось, что это расставлены чучела.
А когда машина подскочила к ним и Иван Петрович, боясь, что те шарахнутся во все стороны, сбавил газ, Любченко, веселый оттого, что Аким Морев дал согласие помочь ему «уладить отношения» с Еленой, сказал:
— Валяй. Валяй. Хоть на голову каждой лезь — не шелохнутся.
Кони в самом деле при приближении машины даже ухом не шевельнули, они стояли так же мертво, как и до этого. Были они страшно худы: ребра выпирали, точно обручи на бочке, шерсть местами облезла, образовались сизые плешины, а со спин у иных сочилась кровь. Она пробивалась, словно кто-то невидимый втыкал в тело огромное шило и тут же выдергивал его: кровь выступала крупными каплями и сочилась в прореженной шерсти.
— Страх-то какой, — вымолвил Иван Петрович.
— Что же это? — спросил пораженный Аким Морев.
— Анемия. Эти уже находятся на грани смерти: толкни — упадет, подними — стоять будет.
— А что же лечение? — спросил Аким Морев, с тревогой рассматривая полуживых коней.
— Что? А те, которых только что видели, недавно такими же были. Елена Петровна. Ох, женщина! Елена Петровна применила препарат Рогова. Возни было — ужас. И те лошади уже гуляют, как видели, даже пугаться стали. А эти вот — только еще после прививки… Вроде больные, выпущенные из палаты на свежий воздух. Здесь теперь их и будут обрабатывать до тех пор, пока они не станут такими же, как те, которых мы только что видели. Молодец, а! Аким Петрович? Елена Петровна-то, а! — сияя глазами, заглядывая в лицо Акиму Мореву, требуя от него похвалы Елене Синицыной, говорил Любченко.
