— А если не заедет? Если!.. Да я просто умру, — и ей стало так душно в этой саманушке, что она пинком открыла дверь и выскочила на волю.
Солнце клонилось на закат. Оно скользило по небу, словно огромный раскаленный, брошенный мастерской рукой диск, и, как бы наслаждаясь своим величием, сыпало на степи такие горячие лучи, что травы под лучами потрескивали, перешептывались: в степи зарождался ночной звон.
— Степи! Степи! Как я вас люблю! Люблю ваши необъятные просторы. Какой простор! В самом деле, какой здесь простор, — прошептала Елена, и ей захотелось сейчас же, немедленно же кинуться в степь, и она уже было расправила руки, чтобы не просто побежать, а полететь по этим зеленеющим травам, но в эту секунду из-за землянки вышла Люся Пряхина и, посмотрев на закат, сказала:
— Ах, Елена Петровна, живем мы с вами здесь, как в монастыре. Убежать бы, да уж больно интересное дело. А душа зовет. Коней-то вылечим, а сами захиреем. Останешься старой девой, высохнешь, как березка на болоте. Вчера я зашла далеко-далеко в глубь лимана и вдруг вижу — березка маленькая, чахленькая. «Откуда ты, матушка? — кричу. — Птичка на лапках затащила семечко, бросила его в землю — ты выросла… и захирела: подруг рядом нет, солнышко тебя наше прожарило…» Вот и нас, девушек, оно здесь прожарит.
— Ну, тебя-то не прожарит: Вася каждое воскресенье скачет к тебе.
— Оно так. Он скачет ко мне, а я хочу скакать к другому… да тот отвернулся от меня. Вот я и захирею.
Елена ничего не ответила: она знала, к кому потянулась Люся — к Любченко. И Елена делала все, чтобы они сблизились… Но сейчас и ею овладели страшные мысли.
«Люсе еще только двадцать четыре года, и она боится, как бы не захиреть. А мне? Мне уже тридцать. Ну что ж. Выскочить за Любченко? Ай! — она даже вздрогнула. — Лучше посохнуть, как посохла та, случайно залетевшая к нам в степи березка», — а когда Люся скрылась в своей землянке и мазанки в вечернем сумраке стали выглядеть как-то особенно убого, Еленой овладела гнетущая грусть… И вдруг Елена ожила и воскликнула:
— Едет! Едет! — и невольно прикоснулась руками к волосам. — «Едет! Едет!» — звучало в ее сознании, и она, будто совсем не ждала этого, круто повернулась и заспешила в хатку, а здесь кинулась к зеркальцу, глянула в него и, видя, как пылают щеки, как напряглись маленькие ноздри, сказала: — Хороша. Ну, хороша! Не отнимешь. Вот он сейчас войдет… А что, если я первая обовью его шею… сильную шею, — она обернулась на скрип двери и… и увидела на пороге Любченко. Увидела и разом потускнела: «Значит, его нет. Тогда зачем — зачем все это?» — Она обвела взором прибранную комнату, и ей стало так тоскливо, что впору было уткнуться лицом в земляной пол и зарыдать.
— Здравствуй, Елена, — сияя глазами, протягивая ей обе руки, проговорил Любченко. — Здравствуй, моя королева… степная.
— Ну! Здравствуй! А к чему это — шесты-то протянул?
— Что? Как? Шесты? — Любченко, невольно опустив руки, посмотрел вокруг себя. — Какие шесты? Ах, руки-то.
— Да. Руки-то, — сухо ответила Елена, стряхивая с подоконника травы, сбивая все это в кучу так же, как делают женщины с засохшими цветами: отслужили, теперь можно вас и под забор.
Любченко присел на табурет и еле внятно, тая надежду, что Аким Морев вмешается и все наладит, проговорил:
— Я не один. Аким Петрович здесь же.
— А-а-а, — Елена произнесла это возбужденно, но не кинулась к двери, ничем не показала, что известие порадовало ее, а просто стала тщательно расправлять занавесочку на окне…
Аким Морев медлил входить в хатку.
На крылечке он остановился и несколько минут смотрел, как солнце быстро-быстро скатывалось за последнюю кромку, как лучи его, меняя краску степей, бороздила лиман. Смотрел и горестно думал:
«Пусть побудут одни. Горестно: он первый вошел. Но… Нелепо же мне первому. Пусть. Может, помирятся, и тогда мне останется только радоваться на чужую радость».
— Где же Аким Петрович? — доставая уже приготовленный хлеб, тарелки, вилки, стаканы, закуску, расставляя все это на столе, проговорила Елена. — Зови, директор.
— Зову. Ты сегодня — буря, — все еще не смахивая с лица улыбки, произнес Любченко и через какую-то минуту ввел Акима Морева, пасмурного, как дождливый осенний день.
В сумерках Аким Морев не видел, какие в эту минуту глаза у Елены. По тону же ее голоса трудно было определить — рада она ему или просто довольна, что заехал знакомый человек. Поздоровавшись, он сел к столу, видя только одно — руки Елены с длинными загорелыми пальцами, ставящие на стол керосиновую лампу. И от этого тусклого огонька повеяло на Акима Морева еще большей грустью.
«Зачем я сюда приехал? Зачем? Вероятно, уже помирились, а я — мешаю. И стол для него приготовила: баранинки пожарила, ну да, вот и водку ставит. Для милого дружка — сережку из ушка. И принарядилась, — все так же не смея заглянуть в лицо Елене, а только переводя взгляд с ее рук на белую кофточку, думал Аким Морев. — Встать и уехать. Что-нибудь придумать срочно. Ну, что-нибудь. Да и вообще, кто может меня задержать? Беда-то в другом, — печально думал он, — никто и не намерен тебя, Аким, задерживать. Рады будут. Вот и поднимись, да и в дверь», — но подняться он не смог, а только еще больше согнулся над столом, рассматривая закуски так, как будто только для этого и зашел сюда.
— Кушайте, — проговорила Елена и налила Акиму Мореву стопку водки. — А это тебе, товарищ директор, — проговорила она, еле приметно посмеиваясь.
«Выпить разве, — подумал Аким Морев. — Ну, а зачем? Лишь бы поддержать Любченко? До чего он умильно смотрит на свою стопку. Видимо, пьет и с радости и с горя!» — И появившееся желание за секунду перед тем — выпить — сменилось отвращением не только к водке, но и к самому себе: зачем он сидит здесь, в этой мазанке.
— Так что ж, значит, мне одному пить? — произнес Любченко. — Елена Петровна росинки в рот не берет. А я что ж, один? Дворник, что ль? — И, говоря это, он, однако, опрокинул водку в рот.
Елена, видя, что Аким Морев не смотрит на нее, чего ей так хотелось именно сейчас, с тоской думала:
«Я не ошиблась: он совсем, совсем остыл. Ну что ж? О деле заговорить? А то ведь директор снова стопку выпьет и начнет молоть свое, да еще как бы не заговорил о женитьбе. Вот стыд-то будет», — и она произнесла:
— Ну, Аким Петрович, как вам наши лошадки?
Аким Морев обрадовался такому повороту и быстро сказал:
— Замечательно то, что мы видели.
— Лошади что! Лошади — лошади и есть. Конечно, дело государственное. Но есть ведь и другого рода анемия, Аким Петрович, — намекнул Любченко и глазами потребовал от Акима Морева — выполняй обещанное.
«Какого черта он ко мне пристал? Что я ему — сваха?» — с досадой подумал Аким Морев и, внезапно поднявшись из-за стола, сказал:
— Спасибо, Елена Петровна, за гостеприимство. Простите, что отнял у вас время. Хорошо! Я говорю — на меня ваши опыты произвели прекрасное впечатление: мы осмотрели ваших коней. А теперь, пожалуй, и тронемся в город. Где Иван-то Петрович?
Елена побледнела, да так, окаменев, и не двинулась с места.
«Уедет. Вот так и уедет, ничего не сказав. Хоть бы признался, что то прошло… погасло. А то ведь ни звука», — в ужасе думала она и вдруг нашлась:
— Да что же это вы? Всю ночь без сна, весь день в поездке… и теперь опять в путь? Ведь до города отсюда километров сто пятьдесят. А вы и дороги не знаете. Заблудитесь. Нет. Я вас не пущу в ночь. Вы хотя и секретарь обкома, но гостеприимству должны подчиниться: уедете на заре. А ночью? Да что вы? Ночью здесь хуже, чем в лесу: отъехал от дороги километров на пятнадцать — и пропал.
Аким Морев не без колебания согласился:
— Пожалуй, хозяйка права. Тронемся на заре.
— Вот здесь и переночуете, — показывая на свою постель, произнесла Елена.
Акиму Мореву было приятно такое предложение, но он застеснялся и сказал:
— Найдем место. Степь велика. На стог заберемся с Иваном Петровичем, — и вышел из хатки.
— Я с вами… пройдусь, — послышалось ему в темноте ночи.
Он повернулся и по отблеску белой кофточки понял, что рядом с ним идет Елена.
— Пойдемте, — еле слышно проговорила она, просовывая ему под локоть руку.
— А он? Любченко?
— Бутылка с водкой там. Пока не усидит ее, не оторвешь от стола. Пойдемте. Послушайте весеннюю степь. Вы ее еще не слышали.
— Да. Не слышал, — ответил так же тихо Аким Морев, чувствуя только одно — как рука Елены дрожит. — Вам холодно? Вы оделись бы.
— Нет. Я закаленная.
Только по тому, что острый запах кошар сменился запахом трав, Аким Морев понял, что они покинули ферму и выбрались на просторы степей.
— Садитесь, Аким… Аким Петрович, — вскоре проговорила Елена. — Вот тут. Около стога скамеечку мы поставили. Иногда с подругой выходим сюда и сидим… песни поем. У меня есть подруга — Люся Пряхина. Вот с ней. Иногда к нам приезжают гости из центральной усадьбы — девушки, юноши. Тогда все собираемся здесь — наши и гости — и устраиваем танцы. Наш клуб, — смеясь, закончила Елена и присела рядом с Акимом Моревым.
