— Ты очень устал, Федор Павлович. Не стоит тебе засиживаться.
— Не устал, а взволнован... Понимаешь, приходил Козлов. — Федор вышел из-за стола, сел на диван. — Он мне запомнился еще тогда, в первый раз... Запомнился своей укороченной ногой. И открытым взглядом. Я, между прочим, тогда подумал: такие, как он, были надежными друзьями на фронте. Лицо у него такое, что сразу веришь. А потом вдруг арестовывают. Враг. Это меня глубоко поразило.
— А ты думаешь, — перебил его Солод — у врага рожки на голове должны торчать? По лицу не суди...
— Да нет. Я не об этом... Ты его помнишь?
— Ну конечно. Он ко мне приходил.
— Помнишь, какая у него была шевелюра?.. А сейчас лысый. Постарел. И как тут не состариться?.. Ты шел на смерть за Родину, а тебя обвиняют в страшном — в измене. Ужасно! Только сейчас нам стала понятна вся мера мерзости этого урода Берии.
Федор подошел к окну. На шлаковой горе вспыхнуло; зарево разрослась, покрыло густым багрянцем полнеба. Выливали шлак. В свете зари еще четче вырисовывались контуры домен, высокие трубы мартенов, стоявших на равных расстояниях друг от друга, огромный корпус со стеклянной крышей — прокатный цех. Федор достал из папки листок, протянул Солоду.
— Вот его заявление. Оформляй.
Солод просмотрел заявление, положил его на стол перед Федором.
— Удивляюсь я тебе, дружище. — На лице Ивана Николаевича задрожала снисходительна улыбка. — До седин дожил, а все таким же сентиментальным и легкомысленным остался... Кому нужна эта поспешность?
Федор бессмысленно взглянул на Солода.
— Ты о чем?
— О заявлении Козлова. Уже и резолюция готова — «оформить». А со мной ты говорил?
— Я не предполагал твоего возражения... Разве ты против?
— Сядь. — Солод показал на кресло. Федор покорно сел, а Иван Николаевич продолжал: — Нельзя жить только минутными эмоциями. Разжалобил! Несчастный... Может, он действительно — жертва. Но учти — там тоже могла случиться ошибка, а ты сразу — «оформить». К народным ценностям приставляешь. Куда это годится?
Федор покраснел, порывался что-то сказать, но Солод не хотел и слушать. Он говорил о бдительности, о высокой ответственности перед государством за каждую народную копейку, за каждый гвоздь.
— Ты знаешь... — перебил его Федор. — Типичный случай перестраховки. Пойми — реабилитирован полностью!.. Нельзя издеваться над человеком. Он — солдат, инвалид войны. После войны такая моральная травма. В конце концов, он имеет право работать спокойно, как все.
— Имеет. Это ясно. Но не надо пороть горячку. Надо подумать.
— А что тут думать?.. Человек был оболган. Правда победила... Почему же ему не доверять?
Солод подошел к Голубенко, положил на плечо жилистую руку. Федор знал эту привычку Ивана — именно сейчас начнется самое главное.
— Слушай. Я всегда заботился о тебе. Может, даже для себя того бы не делал. И мне очень важно, как ты начнешь первые шаги на посту директора... Понимаешь? Дружба заключается в том, чтобы не позволить товарищу совершить ошибку. И ты должен мне довериться. Я вижу, что тобой сейчас руководит жалость к человеку, а не трезвый ум. Именно поэтому и предупреждаю... Учти это. Подумай...
Федор выпрямился, снял с плеча его руку.
— Я — не малолетний королевич, а ты — не регент. Мне не нужна эта мелочная опека.
Иван Николаевич отошел к самой двери, заложил руки за спину. В глазах появился злой, холодный блеск.
— А я вижу, что пока нужна! — Воскликнул он, нервно хрустя пальцами. — Не позволю! Какой угодно ценой... Даже...
Федор схватил Солода за борт пиджака.
— Что «даже»?.. Что ты хочешь сказать?
— Ты меня понял правильно.
— То есть?
— То есть сядь и подумай. И не горячись.
Солод взял его за плечи, как больного, посадил в кресло. И уже спокойнее добавил:
— Ну, перестань... Не ссориться же нам из-за какого-то Козлова. Кто он тебе?
— Солдат. Бывший солдат.
Голова Федора опускалась все ниже, как это всегда с ним бывало, когда он терял решительность. Солод нависал над ним, говорил на ухо:
— А я кто?.. А ты?.. Все мы солдаты. Поэтому и должны заботиться о бдительности. Знаем цену ротозейству.
Федор поднял голову, посмотрел в глаза Солоду.
— Скажи мне... Только честно. Почему тебе мешает Козлов?
— Не мешает. Пойми правильно. Просто боюсь неприятности.
— Это честно?
— Ну, что за вопрос?.. Конечно.
Федор протянул руку к столу, достал заявление.
— Как же быть? Исправлять неудобно... И потом, я же при нем подписал... заверил его.
— Подожди...
Иван Николаевич достал из письменных принадлежностей ластик, ловкими движениями стер резолюцию, написанную красным карандашом.
— Только бы и хлопот.
Федор склонился над бумагой, подумал, потом написал размашисто, с силой нажимая на карандаш — «отказать». Молча передал бумагу Солоду и, когда тот выходили из кабинета, грустно, укоризненно сказал:
— Плохо, что ты напоминаешь мне о...
— Да кто же напоминает?.. И не думал. Тебе показалось.
— Правда? — Быстрее переспросил Голубенко. — Возможно, действительно показалось. Ну, не беда. Устроится в другом месте. Объясни ему так, чтобы он ко мне не заходил. Стыдно...
Водитель догнал их у проходной. Федор шел сбоку, на некотором расстоянии от Солода. Когда фары машины осветили Ивана, Федор заметил, что от его фигуры падает двойная тень на побеленную стену заводской ограды. Тень раздваивалась, начиная с ног, расходилась острым углом, упиралась своим острием в землю. А когда свет фар упал на Федора, от него, как и от Солода, легли на стену две тени. Одна бледная, едва заметная, а другая выразительная, резко очерченная. "Что это? — Подумал Федор. — Может, так и в жизни? Человек с двойной тенью». Ему стало холодно от этой мысли. Втянув голову в плечи, сел рядом с шофером. Солод устроился на заднем сиденье.
— Домой? — Спросил шофер.
— Да, — ответил Федор, размышляя о плохом знаке, так неожиданно возникшем на заводской ограде.
Скандалы между Колей и Верой начались неожиданно и были болезненными для обоих. Как-то вечером, когда они вернулись из кино, Коля, не зажигая света в своей маленькой комнатке, посадил Веру на колени, погладил рукой ее шелковистые волосы и тихо, задумчиво сказал:
— Вера, кого бы ты хотела — мальчика или девочку?..
Вера резко повернулась, коснувшись грудью его груди, затем откинулась назад и испуганным голосом спросила:
— Что ты... Зачем?.. Ни за что! Так и знай — ни за что!
В сумерках, разреженных светом уличных фонарей, Коля не видел ее лица, но догадывался, что оно сейчас плохое, неприятное. Он очень не любил, когда она злилась, ее лицо становилось тогда неразумным, несимпатичным. Коля в таких случаях спешил ее успокоить. Но сегодняшняя Верина вспышка была ему непонятна. Сначала она его удивила. Ведь Коля не сказал ничего такого, что бы могло ее обидеть. Разве это обидно, унизительно — иметь детей?
— Я не понимаю, чего ты закипела?.. Что тут такого?
— Ни за что!
Она с напряженной легкостью кошки спрыгнула с его колен, а он встал, включил свет. Лицо ее было действительно таким, каким он его представлял — злым, несимпатичным. Он иногда удивлялся этим внезапным изменениям, но сейчас ему было не до них.
— А я думала... — тихо сказала она. В ее голосе прозвучало разочарование.
— Что ты думала? — Раздраженно спросил Коля.
Вера подошла к кровати, положила руки на холодную никелированное дугу, подбородком облокотившись на скрещенные ладони. Волосы рассыпались золотым пушистым веером, но даже это не могло сейчас украсить ее лицо. Она смотрела в угол комнаты, а Коля видел ее профиль, окаменевший в гневной задумчивости.
— Что ты думала? — Переспросил он.
— Я думала, что в тебе больше свободы, поэзии, — не глядя на него, ответила она. — Мне не приходило в голову, что ты такой глухой эгоист.
— Эгоист? Ты понимаешь, что говоришь?
Коля сбросил пиджак, бросил его на застеленную тюлевым покрывалом кровать. Снял галстук, смял в руках.
— Я думала — ты хочешь закрепить свое имя среди лучших людей страны. Что у тебя высокие порывы, большие желания, смелые взлеты. А ты вон о чем... О пеленках.
— Да разве это мешает?
Вера оторвала руки от спинки кровати, посмотрела на него голубыми глазами, что сейчас, в ярком освещении, казались зеленоватыми, как стоячая вода, и сердито сказала:
— Тебе не мешает. А мне? Ты об этом подумал? Я еще даже не жила по-настоящему. Ты хоть раз заговорил о том, чтобы послать меня на курорт? Хоть раз? Ты знаешь, что такое озеро Рица?.. Да нет, ты вообще ничего не знаешь. Или если знаешь, то только для себя.
Сейчас Вера не играла — она была сама собой. Ее раздражало, возмущало, что в Коле оказалось меньше оригинального, чем она думала. То же самое однолинейное, шаблонное мышление, что и у большинства людей. А она верила, что он не похож на других, выше них. Видимо, прав был Солод, когда говорил о стандартизации человеческих душ.
