На середину помещения вытащили шаткий стол, уставили его разнообразными консервами, положили три круга колбасы, пяток селедок, парочку кирпичей черного хлеба, сняли с полок несколько разноцветных бутылок… И началось пиршество. Все ели и пили. Семеныч только ел, не пил — в связи с тем, что был за рулем. А Егорыч, согласно предписанию врача, не пил и не ел. Между тем гости с таким аппетитом уписывали колбасу, Андреич с Петровичем и Ефимовна так аккуратно наполняли их стаканы не забывая и о своих собственных, что председатель стал поглядывать на часы: долго ли ему еще поститься? Однако гостеприимство есть гостеприимство.
— Вы к нам летом приезжайте, — басил Егорыч, — или, еще лучше, под осень. Тогда и огурчики на столе будут, рыбкой свежей, дичью вас угостим. Места у нас неплохие, речек много, озера. Утка за лето жирная делается, тяжелая. Взлетит и долго подняться не может, лапками воды касается, а крыльями — неба. На воде от лапок след, а от крыльев в небе — нет… — он удивленно заморгал, мысленно повторяя только что произнесенную фразу.
(Твердохлебова и Огарков — с не меньшим удивлением — тоже повторили ее мысленно).
— Стихи у вас получились, — сказала Луиза Николаевна.
Председатель смутился, покраснел.
— Андреич! Петрович! Вы сюда что, есть пришли? — спросил он сердито. — Ефимовна, я вижу, и ты дорвалась! Не нанюхалась разве за день?
— Так день-то нынче короткий был! — ответила заметно повеселевшая продавщица.
— Сейчас, Егорыч, — стал налаживать свой инструмент лысый кудряш, — все пропью, гармонь оставлю! — заверил он.
Петрович тоже приготовился, вытер ладонью губы.
С удовольствием наблюдая за приготовлениями хозяев, Виталий подумал, что давно уже не было ему так хорошо, так уютно. Похохатывая над каждым метким словцом хозяев, он то и дело посматривал на Твердохлебову, не жалеет ли она об оставшейся недописанной той самой тетрадке. Нет, кажется, и ей хорошо, не жалеет…
Заиграла гармонь.
с замечательной удалью провизжала Ефимовна.
в тон ей провизжал Петрович.
Ефимовна:
Петрович:
Тут в дверь магазина кто-то требовательно застучал. Должно быть, сапогом.
— Ну вот, — ахнула продавщица. — Я же говорила!
Поднялся Егорыч.
— Кто? — крикнул он, подойдя к двери.
— Я!
— Кто — я? Михалыч, что ли?
— Ну!
— Чего тебе?
— Чего-чего… Того же, что и тебе! Знаешь, как промерз в поле?
Егорыч приоткрыл дверь.
— А с чего ты взял, что я здесь выпиваю? Может, дыхнуть? На, нюхай!
— Д-да, не пахнет, — удивился голос. — Что же ты тут делаешь?
— Что-что… Ревизию Ефимовне устроили. Бухгалтер здесь, сельсовет, я и двое приезжих.
— Проверьте, проверьте ее, стерву, — обрадовался голос.
— А что, замечал? — кинул на замершую продавщицу короткий взгляд председатель.
— Не раз!
— Тогда заходи, — распахнул дверь Егорыч.
Михалыч постучал сапогами, сбивая снег. Вошел. Маленький, с обындевевшими бровями. А глаза под зимними белыми бровями — горячие, хитрые. Ему налили, подождали, пока выпьет.
— Ну, говори, что ты замечал?
Никто уже не ел, не пил. Молчали.
— Да что он такое замечал?! — вскинулась Ефимовна. — Пьянчуга!.. Свет в окошке приметил и приперся.
— А кто подсолнечное масло на глазок меряет? — лукаво прищурясь, глянул на нее Михалыч. — Надувные матрасы недавно продавала, а к ним насосы в ассортименте положены, так ты матрасы отдельно продавала и насосы отдельно. По трояку лишнему брала!.. — Он скользнул взглядом по столу, по бутылкам, но налить постеснялся, взял кусок хлеба, стал с аппетитом, лукаво поглядывая, есть.
…В Конобеево они вернулись как раз вовремя. Концерт закончился, артисты собрались, потянулись к автобусу.
— Ну, как прошло выступление? — обращаясь только к Огаркову, спросил скучный, осунувшийся Медовар.
— Замечательно прошло! Писателей там любят! — поспешила ответить Твердохлебова. Боялась, что Виталий не так скажет. — Очень хорошо выступили! Очень!
…Уже дома, верней, в Доме колхозника Анатолий Юрьевич вернулся к этой теме снова.
— Значит, замечательно выступили? — с едкой усмешкой посмотрел он на Виталия. — Любят там, говоришь, писателей? Писателей! — повторил он. — Что ж, Чехов, в конце концов, тоже был работник здравоохранения. А не кажется ли вам, господа писатели, что вы совершили сегодня по отношению к Ермишинским Пенькам предательство! Вы с Луизой — пре-да-те-ли!
— По… почему?! — опешил Огарков.
— Потому!! — сейчас же взвился Медовар. Иллюзиониста и деда Щукаря в комнате не было, они ушли в другой номер, к друзьям, праздновать свой нынешний триумф, и никто не мешал Анатолию Юрьевичу излить накопившееся возмущение. — Неужели ты забыл про письмо Мухортова?! — выкрикнул он и выхватил из кармана уже порядком потертое на сгибах письмо. — Так ознакомься еще раз! Или, может, мне его тебе продекламировать? Хорошо! Слушай! «…Благодаря чтению наших, советских, а также прогрессивных заграничных книжек у многих людей вырабатывается глубокий кругозор и…» Пропускаю, читаю дальше: «…поэтому убедительно прошу вас направить к нам в село каких-либо крупных писателей и поэтов для…» Ты понял, что это? Это наивное, дурацкое письмо — вопль! Вопль! Нет, ты этого не поймешь! Впрочем, меньше всего я виню тебя. Твое дело телячье. Но она! Луиза! Меня всегда возмущала эта ее омерзительная всеядность, эта рабская готовность быть затычкой для…
— Вы, вы… сами вы… Вздорный человек! — с ненавистью выпалил Огарков. — Бездарь!
— Что-о-о?.. — Медовар сел на кровать.
— Да! Да! Вы мне осточертели! — продолжал кричать Виталий. — Назойливый, вздорный человек! Какая муха вас укусила? Сами ведь муру всякую пишете! Что горчицы в столовых нет! Сатира называется! При чем тут горчица?! Отдайте письмо! Что вы им тычете? Отдайте! Вопль!.. А из села Ватажки вы вопля не слышите? Почему? А может, и там у кого-нибудь болят зубы? Вы об этом не подумали? — Он замолчал. Воздух кончился.
Со спокойной, немного удивленной улыбкой смотрел на побагровевшего стоматолога Медовар.
— Душно, — произнес он вполголоса, — душно, — встал с кровати и вышел.
Минуту спустя покинул комнату и Виталий. Отправился к Твердохлебовой.
— Войдите! — ответил на его стук бархатный голос. И халат на певице тоже был бархатный. — Входите, входите! — поощрила она гостя, бросив на себя взгляд в зеркало.
Твердохлебова, тоже в халате, в байковом, сидела за столом. Все над той же тетрадочкой…
— А, Виталий…
— Луиза Николаевна, — сказал он, — Медовар там совсем распоясался. Он и о вас… Ну, плохо, в общем, говорил о вас… Ну и я… я ему выдал!
— Что вы ему сказали? — вставая, спросила она встревоженно. — Ну? Что вы ему…
— Бездарь… — опустив глаза, едва слышно ответил Огарков.
— Молоко-о-о-осос!.. — протянула Твердохлебова и с неожиданной для ее грузной фигуры стремительностью выбежала из комнаты.
— Присаживайтесь, Виталий, — как ни в чем не бывало, с улыбкой пригласила его певица. Села сама, закинув ногу на ногу. Полы бархатного халата разошлись…
Огарков торопливо вышел. Пробежал по коридору, заглянул в комнаты, где жили инвалиды, — нет… Ни Медовара, ни… Распахнулась дверь с улицы. В метельном ее проеме появилась Луиза Николаевна. На руках, словно ребенка, поэтесса несла неподвижного Медовара. Болталась его безжизненная рука.
— «Скорую»! «Скорую» вызовите! — крикнула Твердохлебова очкастой регистраторше. — Быстрей! — и понесла Медовара по коридору.
— Ах ты господи, — набирая телефонный номер, качала головой испуганная регистраторша, — я смотрю, в одном пиджаке на мороз идет. Душно, говорит, душно…
«Скорой» застревать в сугробах не положено, приехала она быстро. Молодой врач в белом халате поверх пальто, ровесник Огаркова, отломил кончик ампулы, высосал шприцем ее содержимое, протер проспиртованной ваткой дряблое предплечье Медовара, смело всадил иглу. Бессознательно, тупо фиксируя его действия, Огарков еще и еще раз пытался вспомнить, что же он ему наговорил, Медовару, и ничего, ни слова не мог вспомнить. Кроме этого жестокого, жуткого: бездарь… О боже! И это он, сочинивший каких-то полтора десятка стишков, решился выкрикнуть такое слово…
…Уже давно была ночь.
— Виталий, вы спите? — раздался в нарушаемой храпом артистов тишине голос Анатолия Юрьевича.
Виталий не ответил. Слово за слово, разволнуется старик. «Смотри-ка, — подумал он, — на «вы» перешел…»
— Я, Виталий, пишу не только про отсутствие горчицы в столовых. Напрасно вы так думаете, — Медовар хмыкнул, — у меня и про нерадивого водопроводчика есть, и про сварливую тещу… У меня столько всего в столе! — Он снова хмыкнул. — Правда, стола нет…
