Кудзи слушает, и в голове его появляется страшная картина мира.
Вакао задумчив. Он поет песню:
Небо обволакивается,
Становится мрачно,
Уже падают капли,
Слышите ли вы гром?
Кудзи и Оокава Кацуми идут молча. Мито улыбается. Отряд движется в глубь страны.
Они идут по темной долине, вдоль которой стоят круглые холмы, покрытые полосами снега. Горбатый скот бродит на вершинах. На краю уже несколько часов дымится неизвестно кем подожженный дом в опустелой деревне переселенцев.
Бедные головы, бедные солдаты!
В Чахарском Гоби, у скрытых водоемов, можно встретить семейства русских белогвардейцев. В этих местах они косят кличку «монголеры». В обычае у них неряшливый язык, изобилующий местными словами, речь потерявших родину людей.
Встречаясь, они орут:
— Десятый год монголим в пригобях!
— Здоров Монасеенко, зверствуешь?..
— Цай пил, пуцза открыл, бог не пустил…
Бывший кучер русского консула Долбежова, проехавший на тройке через весь Синцзян, появился в Тибете. Он ходит по Лхассе в потертых крагах и продавленной американской шляпе. Это представитель торговой артели из Лань-Чжоу, он приехал скупать ло-цзы да ма — лошадей да мулов.
Некто Борейшин содержит городскую свалку в Бао-Тоу. Другой Борейшин арендует брод на реке Хара-Мурин. Семидесятилетний дядька Гаразин служит палочником двора наказаний у монгольского принца.
Представьте себе полуголое плато с торчащими из земли скалами, стада яков, мелкие вязы — отдаленность такая, что смола, закупленная в Калгане для подвод барун-сайдамского князя, в пути становится твердой, как уголь.
…Два монголера попали в долину Хонгиль. Один из них — немощный брюнет с потухшим лицом, бывший чиновник, другой — забайкальский казак. Шишник и Лучников.
Монголер Шишник живет в монашеском городке, среди строений китайско-тибетской формы, молитвенных мельниц и деревянных буддийских гениев, выставленных перед кумирнями. Его белая юрта из американского войлока стоит на дороге, по которой идут бычьи обозы, пылят овцы и носится на мотоцикле связист японской седьмой дивизии.
Шишнику лет пятьдесят. При последнем монгольском хутухте он приехал в Ургу и служил в приказчиках у закупочной фирмы. Потом он дрался в отряде Кайгородова и бежал в Китай через Кобдо.
Состарившись среди монголов, похоронив жену и старшего сына, труп которого, по местному обычаю, был выброшен собакам, он женился второй раз на вдове чаеторговца Попова, которая шлялась по степи с двумя сундуками, ковром и взрослой дочерью.
Брак не принес Шишнику счастья. Вдова сварлива и полубезумна. Бывают недели, когда они не говорят друг с другом ни одного слова.
Падчерица живет в той же юрте за ореховой ширмой, встает поздно. Круглая, как бревно, она выползает во двор и болтает с молодыми монахами в красных пелеринах, которые роятся вокруг нее, как мухи.
Вечером при жестком свете калильного фонаря она читает по слогам монгольский роман «Ли Мергень» — о глупом богдыханском чиновнике.
Она часто лежит на земле в тени юрты, простоволосая, в ситцевой кофте, в шелковых китайских штанах. Однажды ее увидел князь Наван, проходя по городу с японским коммерсантом Абэ, и подошел к ней.
Через несколько дней падчерица перебралась в ставку князя, взяв с собой гору подушек и тяжелые купеческие платья.
Когда начался набор солдат в княжескую конницу, Шишник был назначен преподавателем рубки.
Каждое утро на монастырской площади между четырьмя воротами, изображающими страны света, равнодушно выстраивались княжеские и дворянские дети с патронными сумками поверх драгоценных халатов. Их короткие ноги колесом, как будто созданные для того, чтобы обхватить бока лошади, топали по кругу, ожидая приказа Шишника: «Садись!»
Он проводил занятия по нескольку часов в день, заставляя монголов сидеть в седле так, как учили в забайкальской казачьей бригаде. Он трудился с каждым из них отдельно.
Это было беспощадное рвение человека, вновь обретшего регулярное жалованье.
Шишник читал монголам короткие практические лекции, коверкая и украшая русскими словами местный язык:
— Рубку — молодец может. Умеешь рубить лапшу? Вот так.
Он берет шашку, свистит ею в воздухе, делает точные выхлесты, приседает и подпрыгивает. Утомившись от резких движений, он продолжает учить:
— Каждый человек — другая шея. Например, если пойдешь в атаку на красных, знай: русский человек силен в кадыке, но слаб сбоку. Клинок держи навыворот. Вот смотри — русская шея!
Выхваляясь, он расстегивает ворот и хлопает рукой по своей крутой, покрытой белым волосом шее.
В наши руки попали записные листки Лучникова, бывшего канцеляриста переселенческого управления и секретного агента в Урянхайском крае.
Послужной список его жизни краток, но выразителен.
В 1921 году он топил в Селенге заложников иркутского политического центра, крича им: «Почем пуд соли?»
Летом того же года он был толмачом для поручений у Унгерна.
На нашей памяти, в компании с мрачным остзейским авантюристом, он выпустил в Китае один номер журнальчика «Путь к совершению». На обложке был портрет издателей. Бородатый переросток с георгиевским крестом на груди — остзеец. Рядом с ним — Лучников. Одухотворенное лицо. Грим благородства.
Под фотографией приписано: «Буддийские монахи Геннадий Лучников и Карл Юлий Таллисон».
— Каждый, если он возжелает, может стать невидимым, раствориться в предметах, безнаказанно передергивать карты и останавливать бег крови, — говорили они на собраниях Открытой лиги.
Лучников в последнее время служил в японском Долонноре разъездным фотографом особого назначения и часто выезжал в монгольскую степь.
Тетрадь его записок состоит из пяти разделов:
«1. Мои планы на будущее. 2. Мои финансы. 3. Интим. 4. Мысли. 5. Мои досуги».
Несколько выдержек:
«12 января 1934. Встреча на почтовом станке, у буфета. Русский. Это Синявин, бывший вице-консул в Урге. Его слова: „Если не можете ударить, возьмите кусок воска и мните его, чтобы рука не потеряла силы“. Ярко сказано».
…«Буддизм не может прокормить. В Китае модно католичество. Я переменю веру. Обучение мистике перестало действовать на женщин даже в Шанхае, не говоря о вашей дыре, где огуреза увядайла».
«Если японцы займут всю Внутреннюю Монголию, я выдвигаюсь на первый план. Важно вовремя прыгнуть в чужое седло — не слишком рано, не слишком поздно».
«Мои главные любви: Мура — Тянь-Цзин, Клавдия Н. — адрес неизвестен. Об остальных дамишках не помню».
«Письмо Стенберга из Маньчжурии. Он в полиции. Работа увлекательная. Недоволен, что начальство — китаец. Гораздо уважительнее, если это кадровый японский офицер. Фанза о двух комнатах, оклад приличный».
«Страшно скучаю после окончания мировой войны. Я хочу пристать к берегу, а пляж мне безразличен. Какие цвета будут болтаться на тряпках флагов, мне все равно».
«18-го выезжаю в степь. Отъемся, буду хлебать кумыс. Взять с собой: спальный мешок, камонафт против вшей, покерные колоды, двадцать экземпляров брошюры „Японская Азия“, халаты для взяток, патроны, хлористый кальций, пленка „Юга“, фонарь».
Это цитаты из дневника монголера, взятые наудачу.
Во время последнего зимнего объезда степи, где он снимал рельефы и скаты по списку, пронумерованному в Долонноре, Лучников попал в метель, отморозил себе руку, заболел слабостью десен, у него выпали передние зубы. Согреваясь у жаровни в китайской фанзе, он засветил пленку и погубил ответственный снимок.
По возвращении из Долоннора Лучникова небрежно уволили.
Чем он занимается теперь — неизвестно.
В полковой харчевне Дао-Иня после долгой разлуки встретились два приятеля. Они сели ужинать, с удовольствием разглядывая друг друга. Это были товарищи по школе. Один Инохара, японский офицер на маньчжурской службе. Другой из них — низенький — военный инженер.
Заказав себе крабов, водку и бобы, Инохара продолжал рассказывать о скучных событиях своей полевой жизни.
— Должен сознаться, что служба моя не из легких, — сказал он, — Сами вы понимаете, маньчжурские партизаны — народ злой и бесполезный. Кончишь с одним, а из оврага лезет другой.
Весной я прилетал на самолете в Дао-Инь и тут же получил назначение.
Женщины в городе обитали невзрачные, я сказал бы — даже уродливые. Но есть у меня любовная претензия к китаянкам! Сутки целые провел в одном доме над речкой и плел циновки, извините за мысль.
Назавтра во главе отряда я пошел на подавление какого-то крестьянского бунта. Прибыли в Желтые Холмы. Нищенская местность. Одна кумирня и пол-огорода. Здешним китайцам жалеть себя нечего, поэтому они причиняют нам неприятности. Отряд у меня человек двести, горные пушки, пятнадцать пулеметов.
