— Ни к чему эти напоминания… То, что было, не вернется и не повторится…
— Не плюй, Ваня, в колодец… Как энать, может, еще придется из него воду пить…
— Иди, Ксения, своей дорогой…
— Я уйду, а только хочу тебе сказать: не будет у тебя с Настенькой счастья… Помяни мое слово… Не гляди на меня с такой злостью… я уйду и…
Ее душили слезы. Ей трудно было говорить, она повернулась и быстрыми шагами пошла к калитке…
— Ваня! — крикнула Настенька. — С кем это ты говоришь? Иди спать! Слышишь, Ваня!
Иван бросил папиросу, взглянул на калитку, где скрылась Ксения, тяжело поднялся и пошел в дом.
Вот уже сколько дней кряду Симеона Семиле-това мучили думки о том, как бы ему повидаться с Иваном Книгой и как бы так мирно побеседовать с ним, чтобы Иван, выслушав просьбу своего школьного дружка, согласился включить в генеральный план Журавлей строительство новой церкви. Думки эти тревожили, пугали, и Симеон не раз сам себе сознавался в том, что побаивается и встречи с Иваном, и разговора с ним. Почему? Не мог понять. Может быть, побаивался этой встречи потому, что слишком далеко и в разные стороны разошлись их житейские стежки-дорожки и сойтись уже никогда не смогут? И, может быть, начав разговор, они не только не поймут друг друга, но и разругаются? А зачем ругаться? Не к чему Симеону вступать в пререкания с Иваном. Симеон понимал, что их дружба, зародившаяся в детстве, давным-давно сгинула и воскресить ее невозможно, да и нет в том нужды. Немыслимо было себе представить, как могут дружить архитектор и поп. О чем они станут говорить? Ведь не случайно оба они, почти четыре месяца прожив в Журавлях, ни разу не встретились даже на улице; видно, ни тот, ни другой не хотел этой встречи.
Симеон был самолюбив, горд, он никогда бы не унизился и не пошел бы к Ивану, если бы не вынуждали его к этому важные причины. Причина главная состояла в том, что своими новшествами Иван посягал на религиозные устои в Журавлях. Начиная с того дня, когда молодой архитектор приехал в Журавли, по селу пошли гулять слухи, будто молельному домику под черепичной крышей и с темным крестом пришел конец: что-де на том месте, где ныне притулилась церквушка, по архитектурному плану будет раскинут журавлинский парк.
Так это или не так, точно Симеон не знал, но душа его болела. Одно считал он весьма вероятным: когда начнется строительство новых Журавлей, хилая церквушка не устоит. Молодой пастырь видел, что он сам и его молельный дом, как говорила ему тетка Анюта, являются в Журавлях временными квартирантами; что вряд ли Иван станет включать в свой план строительство новой церкви; что Иван Лукич как председатель колхоза даже не пожелал и говорить с ним на эту тему. И тем не менее не думать о встрече с Иваном Симеон не мог. Ему казалось, что школьный друг поймет, как важно в новых Журавлях заменить эту убогую церквушку, на которую и смотреть больно, настоящей церковью.
Симеон поехал в Ставрополь и пообещал архиепископу Антонию, что непременно добьется включения в генеральный план новых Журавлей строительства церкви. Антоний промолчал. Провожая до порога журавлинского священника, улыбнулся в седую, пахнущую дорогими духами бороду и не только похвалил Симеона за смелую инициативу, но и по-отечески ласково похлопал его по плечу своей сухой, костлявой рукой. И тут же, протягивая Симеону жилистую руку для поцелуя, пообещал дать на сооружение храма господня в Журавлях нужную сумму денег.
Думая только о том, как бы быстрее и лучше исполнить обещание, данное архиепископу, Симеон все эти дни мысленно готовился к встрече с Иваном. Думал не только о предстоящем разговоре, не только о том, как они посмотрят друг на друга, но и о том, в каком виде ему явиться к школьному товарищу: в поповском ли одеянии, которое само по себе должно было сказать, что перед Иваном не тот тщедушный Сенька Семилетка, над которым любили поиздеваться ребята в школе и с которым Иван частенько боролся «на выжимки», а священник, лицо духовное, или же одеться в обычный гражданский костюм и заглянуть к Ивану запросто, как, бывало, заглядывал, когда они уходили на рыбалку?
Почему-то Симеону неприятно было думать о том, что Иван увидит его не в рясе и не священником, а простым парнем, неизвестно ради чего отрастившим рыжую бородку и такие же по цвету косички, И он твердо решил не унижаться перед бывшим дружком, а прийти к нему в рясе, повесив на грудь серебряное распятие Христа. И теперь, отправляя службу в церквушке с низким дощатым потолком, похожей на сарай, видя с амвона все те же старушечьи лица, Симеон невольно, сам того не желая, любовался собой, своим голосом, своей манерой поднимать при этом руку. Он гордился тем, что мог читать проповеди и поучать людей, как им надо жить, а Иван ничего этого не умел. Симеону было приятно сознавать, что молчаливые старушки со смирением поглядывают на него и верят ему. Может быть, потому, что он гордился своим саном и своим делом, ему часто виделась та благолепная церковь, которой еще не было, но которая непременно будет построена. Она встанет посреди Журавлей на самом видном месте, и острый, сияющий на солнце шпиль колокольни будет виден далеко в степи. И слышался ему не теперешний унылый звук обрубка рельса, а звон колоколов, сладкая, тревожащая душу музыка, и по улицам люди шли и шли в свой храм. Радуясь этому видению, Симеон мысленно говорил и себе и богомольным старушкам, что и он и они вскоре будут видеть в Журавлях не эту развалину, а настоящую церковь.
Приходил Симеон домой, в хату своей тетки Анюты, у которой квартировал. И тут голова его была занята все теми же думками. Снимал рясу и оставался в одной нательной рубашке. Долго умывался в сенцах, звеня рукомойником. Затем разделял на пробор и старательно причесывал волосы, разглаживал влажную бородку и садился на диван отдохнуть. Любил мечтать, прислонив голову к спинке дивана. Часто в такие минуты, сидя с закрытыми глазами, почему-то видел себя ребенком. И всякий раз мать, набожная подслеповатая старуха, была тут, рядом с ним. И он говорил ей: «Мамо, поглядите на меня, кем я стал». «Бачу, бачу, сынок, и сильно радуюсь, — отвечала мать. — Слава господу богу, мое желание, сынок, исполнилось, и мне теперь так сладко лежать в сырой земле…»
Это она, его покойная родительница, вселила в восприимчивую душу ребенка религиозные чувства. В те годы, когда Семен ходил в школу, мать научила его читать церковные книги. Читая «о житии святых», пятнадцатилетний мальчуган воображал себя то ли сподвижником какого-то затерявшегося в горах монастыря, то ли служителем сельской церкви. И позже, когда Семилетов поступил в Ставропольскую духовную семинарию, он был глубоко убежден, что, достигнув сана священника, принесет людям много пользы, и особенно тем, кто постоянно, как он полагал, нуждается в человеколюбивой помощи. Уверял себя тогда и продолжал уверять теперь, что вместе со своими собратьями будет возделывать на ниве Христовой одну любовь к ближнему и взращивать всеобщее людское благоденствие. Решив посвятить себя служению богу и веря в высокое назначение духовного пастыря, Семен, как он уверял себя, не искал для себя сытой и спокойной жизни. Более того, веря в бога и мечтая поступить в духовную семинарию, он честно отслужил положенный срок в армии. В своей роте был примерным солдатом, а в семинарии — лучшим ее учеником. Он не только слепо исполнял все предписания христианской морали и церковного устава, но и постоянно, с удивительным прилежанием зубрил заповеди Христа, стараясь проникнуть в их суть. «Я знаю Ваню, — думал Симеон, сидя на диване. — Голова у него умная, он меня поймет… Отец его, Иван Лукич, не понял, а Ваня поймет…»
Размышления Симеона на этом были прерваны. Пришла Анюта с дочерью Таней. Днем они были на утиной ферме близ озера Джалга, работали там птичницами, а вечером возвратились в Журавли. Танюше шло восемнадцатое лето. Это была девушка красивая, и она нравилась Симеону. Он называл ее «гордая кузина» за то, что она была с ним неласкова. Танюша же с тех пор, как поселился в их доме ее двоюродный брат, не только не разговаривала с ним, но делала вид, что вовсе его не замечает. Да и какая надобность комсомолке разговаривать с попом? На его вопросы отвечала либо «да», либо «нет». Матери как-то сказала.
— Мамо, какая я несчастная! У. людей двоюродные братья и сестры нормальные, а у меня — поп…
— А тебе что, дочка? Он поп, а ты птичница, он живет сам по себе, а ты живи сама по себе.
Тетка Симеона была женщина рассудительная, из тех, о которых говорят: баба себе на уме. Всякий раз, разговаривая и улыбаясь, она хитро косила и щурила левый глаз, как бы говоря: «Ничего, ничего, ты меня не проведешь, я-то тебя всего насквозь вижу». «На что мне тот бег, — говорила она грустно, — когда мне и без бога добре живется?.. Если б он воскресил моего мужавоина, вот тогда я богу помолилась бы…»
