— Метелин! — вдруг прозвучала моя фамилия. Словно токи прошили меня. Между узкими и тесными рядами я едва пробрался к сцене. Громов вглядывался в мое лицо, будто среди прочих мое имя явилось чем-то неожиданным для него и он желал разобраться во мне.
— Поздравляю!.. — Он пожал мне руку, быть может, чуточку суше, чем другим, и не приколол сам, как остальным, орден к моей гимнастерке.
— Служу Советскому Союзу!
Я не успел по-солдатски твердо повернуться кругом, как чьи-то руки обхватили меня со спины.
— Вы что же, не хотите, чтобы я поздравил вас с такой высокой наградой? — по-братски Калитин поцеловал меня.
— Спасибо, Борис Михалыч.
Он взял из моих рук орден и приколол к гимнастерке. Гремели аплодисменты.
Когда я сел на свое место, Санин шепнул:
— Попробуй я, командир полка, назвать комиссара по имени и отчеству при всем честном народе, всыпали бы мне на всю катушку. — Выражение глаз у Санина плутоватое. — Знаете, с кем дружбу водить! Вот вам и утраченный вкус к старой дружбе! Очки втираете! — Санину больше, чем мне, неприятен был холод, который возник между мною и Калитиным. И теперь, когда он увидел, что в сущности ничего серьезного не было и что мне все это тоже приятно, он по-детски открыто радовался. — Молитесь богу, что у нас такой комиссар. — И добавил: — Перещеголяли меня, у вас два ордена Ленина. И жить торопитесь и чувствовать спешите.
Но когда назвали Санина и он встал у парапета сцены, зал гремел. Командиры, солдаты его награждение приняли восторженной бурей. В аплодисменты каждый вкладывал душу, и тесный клуб ломился от этого шторма. Член Военного Совета слегка свел брови, насторожились офицеры из штаба, да и Громов передернул плечами: Санин никогда не ходил в козырных тузах! И выглядело странным, что у разных людей так много скрыто неподдельной любви к нему. Что они находят в нем особенного? Один Калитин понимающе улыбнулся, разделял бурную радость зала: отсутствие особенного в Санине было особенным!
— Вас, подполковник, возводят в культ! Позавидуешь, — пошутил Громов и крепко пожал ему руку. — Поздравляю.
— Служу Советскому Союзу!
Он вернулся на место. Я приколол к его груди орден.
— Видите, и я вас догнал, — сказал Санин. — Не хочу, чтобы время оставалось только молодым.
— Что же, старикам? Пресная будет картина.
— Нет, — возразил тепло он. — Для молодых…
— Соснов! — хлестнуло вдруг по ушам. Между рядами к сцене пробирался адъютант. Ему навстречу широко улыбался Громов, сказал какую-то шутку, в первых рядах прошел смешок. Как незаезженный, с трепещущими ноздрями холеный конь, встал около генерала Соснов, начищенный и красивый; по-девичьи овальное лицо покрылось торжественной бледностью.
— …мужество и доблесть… орденом Красной Звезды, — услышал я.
— Позвольте?! — прозвучало почти одновременно. Санин, встав с места, направился к сцене. — Позвольте, — повторил он. Зал утих. Громов, застыв, ждал: чем, собственно, обеспокоен командир полка? Соснов, вытянутый, как струна, белый, как гипс, напоминал изваяние. Слова Санина упали камнем:
— Предлагаю воздержаться от вручения ордена капитану Соснову.
Выстрел не произвел бы такого впечатления. Цепкий взгляд Громова впился в Санина.
— Чем вы мотивируете свое заявление?
Санин выдержал тяжелый взгляд, но почувствовал за спиною напряженную тишину и, казалось, заколебался. Громов повторил вопрос.
— Вы отдаете себе отчет в том, против чего восстали?
— Меня не эта сторона дела интересует, товарищ генерал, против чего… Я всегда знал, что награждение орденом включает в себя не только доблесть и мужество награждаемого, а и его моральную и этическую сторону. И это первостепенно. Так я полагаю, так было и так есть. Не сочтите за труд ответить, за что награжден капитан Соснов?
Громов уголками твердых губ усмехнулся.
— Во-первых, за отличное исполнение своих служебных обязанностей. И, во-вторых… — на долю секунды Громов запнулся. — И, во-вторых, за смелость и выдержку… Могу шире раскрыть скобки. Месяца два тому назад, весьма вероятно, что больше, я поручил Соснову побывать у вас в полку. Он и его товарищ нарвались на засаду немецкой разведки, просочившейся к нам в тыл. Лошадь под капитаном убило… Соснов вернулся на второй день со сломанной ногой.
— В таком случае я категорически настаиваю — не воздержаться, а не давать ордена капитану! — твердо сказал Санин. — Потому что второе — вымысел. Разумеется, вашего адъютанта.
Громов сдвинул брови. Ему было неловко перед членом Военного Совета, офицерами из штаба и перед командирами и солдатами за себя, за Санина и за своего адъютанта. Не зря он с настороженностью относился к этому командиру полка, хотя в душе симпатизировал ему. Сейчас, выступи с открытым забралом любой другой, он, Громов, нашел бы средство осадить его, заставить блюсти субординацию; да и кто бы еще решился?.. Соснов склонил голову. И меня вдруг обожгла догадка. Причина внезапного визита Соснова ко мне в медсанбат перестала быть загадкой. Он надеялся спрятать концы в воду. Один я знал цену его «подвига», и, чуя, что все может всплыть, он искал моей дружбы: приятель промолчит.
— Есть предложение воздержаться, — сказал негромко Калитин и посмотрел на стройного, лощеного, но жалкого Соснова.
— Это сведение личных счетов! — взвизгнул тот.
— Идите, капитан! — процедил Громов.
По списку была названа следующая фамилия…
После официальной части и короткого перекура начался концерт. Вел его Звягинцев. Всепрощающий зритель щедро награждал аплодисментами каждый номер. Артисты — рядовые и офицеры. Зал и сцена — одно поле; артист от щедрости зала вырастал до небес, зал от старания артиста приходил в восторг. Накладки и промахи в счет не шли. Одних и других грело солнце, и чем больше было его света, тем лучше.
Звягинцев во время антракта подошел ко мне и Санину, с дружеским смехом, как ни в чем не бывало, спросил:
— Что бы вы без меня делали? Дохли от скуки, как в бочке огурцы.
— Да, вы молодцом, — согласился Санин.
— И никто доброго слова не скажет. Вам награды, вам развлечение, а я, как болван, остаюсь за бортом.
— Каждому Сеньке своя шапка, — ему в тон заметил я.
Звягинцев со смехом отозвался, глядя на Санина:
— Здорово вы нахлобучили моему другу-фальсификатору на глаза эту самую сенькину шапку. Он шепнул мне, что пошел стреляться. Учтите, если мы завтра будем хоронить Соснова, его смерть на вашей совести.
Санин рассмеялся.
— Не смейтесь. Один раз в жизни человек может сделать доброе дело, — предостерег Звягинцев.
Надо было не знать капитана, чтобы удивляться ему.
— Ты извини, что не навестил тебя в санбате, — положил он мне руку на плечо. — Слышал — ты отдаешь концы. Бутылку водки по этому поводу с горя выпил, плакал. А ты взял и воскрес. Непорядок. Надо возвратить убыток. — И тут же спросил. — Да, ты, говорят, отказался ехать в отпуск после санбата? Мой тебе дружеский совет — не будь дураком! — Звягинцев повернулся к Санину. — Верно я говорю, товарищ подполковник? — И заторопился. Исчез он так же неожиданно как и вырос перед нами. Санин только плечами пожал: «Какой-то укушенный». А меня Звягинцев развеселил. С него всякая беда как с гуся вода.
Опять раздвинулся занавес. Долго чудили конферансье — два молодых солдата; пели, приплясывали, читали, прокатывались по адресу Геббельса. Зал грохотал. И вдруг, едва конферансье скрылись за кулисами, в наступившей тишине отчетливо до моего слуха донеслось:
— Следующим номером — русская народная песня «Не брани меня, родная». Исполняет Арина Леонова.
Мои соседи справа и слева зашевелились, подались вперед. Мне казалось, что я все забыл, поутих, перегорел. Кто-то толкнул меня, спросил:
— Почему не аплодируете?
До боли напрягаю зрение и ничего на сцене не вижу. Негромкие грустные переливы баяна. У баяниста голова круглая как шар, волосы точно лен. Брови тоже белобрысые. Надо же, — думаю я о баянисте. Словно из тумана всплывает Арина. Отблески света, идущего ярким пучком откуда-то справа, лежат у нее на щеке. Глаза неподвижны. Волосы собраны на затылке большим узлом, отчего она кажется взрослее. Ни тени волнения, холодна и печальна. И опять все исчезло. Живет — один только ее голос. Заполнил он подземелье, теснит грудь. «Не брани меня, родная, что я так его люблю…» — бьется раненая птица. Все обрушилось — потолок, стены; вокруг разреженная бездонь и боль. Уже не со сцены, из недосягаемой глубины идут, нагоняя друг друга, нескончаемо звуки нервущейся, нежной, как детство, мелодии. Всплыл в тумане дальний берег. Ночь. Мигают, колышутся в небе звезды. Арина — у самого края реки. Ветер треплет, обтягивает платье, откинул назад волосы. Она застыла в испуге. Руки простерла вперед, обороняясь от ветра. И вновь все исчезло. Жила мелодия. Пела любовь.
