. . . . .
«Катя».
Он долго хранил фотокарточку девушки, сестры милосердия из Кауфманской общины. В 1917 году, когда с Охты, из запасного полка его привезли в лазарет с рожистым воспалением, она ухаживала за ним. Он продолжал любить ее даже сейчас, когда в доме хозяйничала Марья Михайловна, а по полу ползал двухгодовалый Павлик.
Карточку он хранил вместе с самыми ценными документами: с метриками, с гимназическим аттестатом, с аннулированной сберегательной книжкой, на которой числилось 752 царских рубля.
Иногда, оставшись один дома, он доставал и разглядывал фотографию. На карточке она была снята в подвенечном платье, в фате. Сбоку торчала рука жениха, которую она не очень ловко отрезала ножницами. Эта мужская рука мешала полноте Колиного счастья, его растроганности…
. . . . .
У бабушки на левой руке повыше кисти — белый шрам от ожога. Лет пять назад несла она только что снятую с плиты кастрюльку. Шла через двор — из летней кухни. Крышка кастрюли упала на руку. Бабушка не бросила ни кастрюли, ни крышки. Объяснила мне:
— Думаю: святые подвижники руку в огонь клали. А ну-ка и я попробую потерпеть.
И — додержала, дотерпела. Спокойно вошла в комнату, спокойно поставила на стол кастрюлю. Ожог был очень сильный.
Рассказывала улыбаясь.
. . . . .
Зима тридцать девятого года. В школе, в IV классе появляется новенькая ученица и почти одновременно — новая учительница. Девочка грустная, часто плачет. Учительница требовательна к ней больше, чем к другим. Девочка открывается подругам, что у нее отец — на фронте, пропал без вести.
Потом и сама Наташа пропадает, несколько дней не приходит на уроки. Подруга слышит по радио — о награждении бойцов и командиров. Среди других фамилия Наташиного отца. Девочки разыскивают ее. Открывает им мать Наташи — учительница Елизавета Ивановна.
. . . . .
Лютая зима. Принимаю холодную ванну. Пришел Костя Лихтенштейн. Стоит в кашне и шапке, смотрит и говорит:
— Когда-нибудь напишу биографический роман. О тебе. Будет называться «Как закалялась медь».
. . . . .
Красноармеец в Мариинском театре. Спрашивает:
— А что здесь раньше было?
. . . . .
На улице. Мрачная гориллообразная дама и муж ее — худенький, маленький, тщедушный, — по-видимому, эстрадные артисты, певцы. Она ворчит. Басом:
— «Нам звезды кроткие сияли» — так не поют!..
. . . . .
Школьная пародия на утесовскую песню «Два друга»:
Жили два друга в классе одном
Пой песню, пой
Коль одного выгоняли за дверь,
Сам выходил другой
И славно учились эти друзья
Пой песню, пой
И если один получал из них два,
Кол получал другой
. . . . .
Перед революцией самой распространенной в русской деревне газетой было «Русское слово». Ей верили больше — не потому, что она вернее, а потому, что дороже.
Решетов*, приехавший с фронта, рассказал мне трогательную историю. На Мурманском участке сорокашестиградусные морозы. Люди по шесть-семь суток без крова и огня. И вот в этих условиях в полку — ожеребилась кобыла. И кобыла не простая, знатная: польская, трофейная. Зачала она где-то под Гродно, разрешилась от бремени — под Петсамо или у Сальми-Ярви. Был у них там кузнец, красноармеец. Он этого жеребеночка очень хотел спасти от смерти, выхаживал, у костров отогревал. Но не такой там стоял мороз, чтобы можно было с ним справиться. Пока один бок у жеребенка отойдет, второй — заиндевеет, смораживается.
— Нет, братец ты мой, — сказал батальонный кузнец. — Видно, не ковать мне тебя.
Поднял винтовку и застрелил жеребенка — чтобы не мучился.
Потом сел в снег и заплакал.
. . . . .
Тридцатидвухлетний курсант школы зубных врачей из провинциальных фельдшеров, прежде чем закурить, совершает «профилактическое мероприятие»: зажигает спичку и над ее огнем несколько минут вертит мундштук папиросы.
— Что вы, — спрашиваю, — делаете?
— Поджариваю микробов.
. . . . .
«Катя».
Он был из тех редкостных уже и в те годы старообрядцев, которые не позволят себе сказать: «Спасибо», а скажут: «Спаси Христос». На «спасибо» же отвечают:
— Пускай тебя это «бо» и спасает, а я его не ведаю.
. . . . .
Боец получил взыскание за то, что отморозил руку (не смазал спецмазью перед походом).
. . . . .
С. Я. Маршак рассказывал, что видел себя во сне листом лотоса.
. . . . .
Рассказывает, как лег вечером в засаду в сырой болотистой местности и как ночью ударил мороз и он вмерз в землю. Мимо в темноте шли финны. Он слышал их голоса. Один чуть не наткнулся на него. А он пошевелиться не мог.
— Ко мне же весь земной шар приклеился.
Вырубали.
Отморожена левая нога.
. . . . .
В связи с военным положением в городе появились какие-то таинственные знаки, указатели. Тетя Тэна рассказывала, что на днях к ней подходит где-то на Надеждинской улице пожилая дама.
— Простите, вы не могли бы мне сказать, что тут написано, на стене?
— Где?
— Вот тут. Что это такое: СПМ?
— Не знаю, — отвечает тетя Тэна. — Может быть, это «санитарная помощь милиции»… Или — «скорая помощь»… А почему это вас так интересует?
Старушка оглянулась и, сильно понизив голос, сказала:
— В этом, вы знаете, есть что-то необыкновенно приятное. Напоминает немножко Санкт-Петербург.
Тетя Тэна подумала и говорит:
— Да. Правильно. Но тогда получается не Санкт-Петербург, а Санкт-Петермург.
. . . . .
У девушки на столе брошюра «Застенчивость и борьба с нею».
. . . . .
В поезде:
— Далеко ли едете?
— Мне знать, а вам подумать.
. . . . .
Тип женщины, о каких в старину говорили: стервы-душечки.
. . . . .
Волково кладбище.
Большой гранитный крест. Наверху, на перекладине выбито и вызолочено:
КОЛЯ
А внизу, на постаменте, такими же золотыми буквами:
«А садик
и цветочки
здесь
есть?»
Странная надпись. Что-то очень трогательное, домашнее и очень значительное. Кого-то цитируют. Скорее всего, самого Колю. Может быть, гуляли с ним здесь, и он спросил у мамы с папой о садике и о цветочках. А очень скоро им вспомнились эти слова и были увековечены.
. . . . .
Присвоили воинское звание. Правда, не ахти какое, но все-таки… Интендант третьего ранга. То же, что капитан, только нестроевой службы. Послали проходить стажировку в окружную газету «На страже Родины». Думал — сейчас же пошлют на фронт спецкором. Прихожу к редактору:
— Такой-то явился в ваше распоряжение.
— Очень хорошо. Здравствуйте. Вот вам первое задание редакции. Напишите нам об Иване Сусанине.
— То есть как? О каком Иване Сусанине? Об опере?
— Нет, о самом Сусанине.
— Позвольте. А материалы?
— Добудьте.
— Где?
Редактор посмотрел на меня отчасти сердито, отчасти с сожалением.
— Попрошу вас принять мои слова как приказ. Сроку даю четыре дня.
Дано было понять, что я свободен.
Я отдал честь, сделал поворот через левое плечо и вышел.
В Большой Советской Энциклопедии материалов не оказалось.
И все-таки…
В положенное время, через четыре дня на пятый, на стол полковника Березина легла статья, занявшая в очередном номере «На страже Родины» чуть ли не половину газетной полосы.
Так я ступил на военно-корреспондентскую стезю.
. . . . .
О Сусанине. Конечно, мне помогли источники литературные. Поэму (или думу) «Иван Сусанин» Пушкин назвал лучшей из написанных Рылеевым. Эту поэму, как это ни странно, любил и часто декламировал еще мальчиком Александр Ульянов, брат Ленина. О Сусанине писал Добролюбов: Сусанин отдал жизнь за родину, «твердо и непоколебимо верный понятию о долге».
. . . . .
Наше архангелогородское:
— Прежде вечного спокоя не почивай.
. . . . .
Мариинского театра — фанерный сарайчик-склад. На всех четырех стенах его — надписи: «Близко не подходить, внутри злые собаки».
Сбоку ребята мелом начертали резолюцию:
«Врут. Никаких собак нет».
. . . . .
«Катя».
Эпиграф:
«Война оказалась плохим развлечением».
Из письма крестьянина. 1915 г.
. . . . .
Пример узаконенной неграмотности:
«Обман общественного мнения».
Как это можно обмануть мнение? А ведь пишут. И даже в центральных газетах.
. . . . .
Видел во сне провинциальный южноамериканский город. Почему-то растрогало, что в городе только что (прогресс!) появились извозчики. Мои сопровождающие показывали их мне — новенькие пролетки, новенькая старопетербургская форма. Показали еще какой-то двухэтажный трамвай-дилижанс — тоже новшество! И все в этом городе было как-то архаично-молодо. Не хотелось уходить с его улиц и грустно было проснуться на улице Восстания, 22, в Смольнинском районе Ленинграда…
