Подумывал Сизиф Антонович о том, что и ему хорошо бы съездить за границу, посмотреть кое-что. Но он понимал, что его ни за что не отпустят. Однажды Сагайдак прочитал в воспоминаниях Уинстона Черчилля, что у власти должны стоять люди, физически здоровые, иначе на решениях, принимаемых ими, могут отразиться их состояния. Генеральный импотентолог обладал в этой области слишком секретной государственной информацией.
На Фестивальной улице, в двух кварталах от Речного вокзала, Яков Маркович выбрался из такси. Хотя он бывал здесь часто, он долго стоял, соображая, в какой из двух десятков домов-близнецов ему надо войти. Спросить в эту ночную пору было не у кого. Наконец он угадал подъезд и поднялся в квартиру на последнем этаже, владелец которой не терпел, чтобы у него ходили на голове. На звонки отозвался быстрый собачий лай, потом послышались размеренные шаги. Сизиф Антонович, мужчина гигантский во всех отношениях, с львиной гривой курчавых седых волос, в халате, наподобие старого арестантского, на который пошел, наверное, рулон махровой ткани, синей в белую полоску, сграбастал Раппопорта в объятия. Белоснежная болонка Киса, визжа от радости, скакала вокруг Якова Марковича, ухитряясь при каждом прыжке лизнуть ему руку.
— Здорово, сиделец! Чертовски рад, Рапик, тыр-пыр-тыр!.. — Сагайдак прибавил длинную тираду, понять которую посторонний человек мог бы только после перевода ее с блатного на лагерный, с лагерного на матерный, а уж с матерного на русский. — Раздевайся, в рот тебя долбать. Я сейчас…
Волоча шлепанцы, Сизиф Антонович протопал в комнату и поднял брошенную на диван телефонную трубку.
— Так вот, душа моя! — продолжил он разговор с неизвестным собеседником. — Отдельную квартиру для себя и молодой жены ты получишь только одним способом. Поверь, ничто так не действует на жилищную комиссию, как недержание мочи. Справку я дам… Опровергнуть? Не-воз-мож-но! Заставить твои мышцы крепче держать мочу не смог бы даже Ягода… Ну, что? Согласен?.. Тогда слушай. За несколько часов до прихода жилищной комиссии собери побольше ненужной одежды. Тщательно закрой форточки. И пусть ваша семья мочится только в тряпье, чтобы ни капли не пропадало! Ты понял? И папа, и мама, и твоя молодая жена, не говоря уж о тебе! Дальше самообслуживание: помочившись, каждый берет свою тряпку и бежит ее развешивать на батарее. Да, и все пейте как можно больше чаю!.. Вы хотите новую квартиру или вы не хотите? Если хотите, и вам придется понюхать… Соседям скажи, что если они будут шуметь, ты их всех заразишь недержанием мочи, понял, в рот тебя долбать?
Развалившись на низком кресле, Яков Маркович полуприкрыл усталые веки, рассеянно скользя зрачками по знакомым предметам. Собака улеглась возле него, похлопывая хвостом о его грязную штанину. Квартира Сагайдака была полной противоположностью его собственной. Стену, диван, пол укрывали ковры. Старинные вазы, подсвечники, лампы, шкатулки, статуэтки, полу— и полностью обнаженные фигурки в фривольных позах — в хаосе заполняли плоские пространства на серванте, письменном столе и этажерках, красовались на полках перед книгами и между тускло мерцавшей в полутьме фарфоровой и серебряной посудой. Справа и слева от двери распластались два гобелена, японский и китайский. Хрустальная люстра на потолке могла конкурировать разве что со своей сводной сестрой в Большом театре.
— Прости меня, Яша, — Сизиф Антонович отнес телефон в угол и накрыл его грелкой для чайника — русской бабой, одетой в сарафан. Затем хозяин заходил по комнате, живописно останавливаясь то на фоне японского гобелена, то на фоне персидского ковра. — Ведь без моих рекомендаций они умрут в коммуналке. Ну, да ладно!.. Ты, Яша, удачно меня застал. Я вчера появился.
— Где был? — удивился Яков Маркович, зная, что профессор до лета никуда не сматывается.
Сагайдак подошел к Раппопорту вплотную и тихо сказал:
— Умер Великий Зека…
— Баумбах?! Но где?
— Там. Я был там, сиделец… Мне позвонила его родственница, старуха. Ей сообщили телеграммой, что он умер. Теперь они иногда сообщают… Я тут же молнировал им, что приеду и похороню его сам. Я должен был, ты же понимаешь, Яша…
— А где это?
— Где? Все последние годы он работал в лагере в Потьме.
— Слыхал. Сверхсекретная шарашка.
— Она! Еле попал… В конце концов они согласились выдать труп. Я спас старика от общей могилы. Труп я получил, но он уже начал разлагаться. Хорошо, я сообразил взять с собой заморозку.
— Он сам умер или помогли?
— Я произвел вскрытие и убедился, что он умер просто от старости. Я стал искать гроб и достать не смог. Гроб я сделал сам, украв ночью доски на лесопилке. Машину мне тоже не дают. Договорился в Саранске с таксистом за пятьсот рублей съездить туда и обратно. Но гроб везти таксист отказался наотрез. Тогда я посадил Баумбаха на заднее сиденье и всю дорогу его держал в обнимку. В Саранске, найдя ход через обком партии, сделал цинковый гроб и справку, разрешающую привезти труп в Москву. Прошлым утром я кремировал Великого Зеку.
— Почему не позвонил?
— Прости великодушно, но я хотел стоять в почетном карауле один. Он мой учитель. Я был доходягой — он меня спас.
— Он спас нас и пол-Караганды.
— Это был классный уролог. Слава его была столь велика, что однажды зека Баумбаха взяли, переодели в генерала медицинской службы и увезли на самолете. И он консультировал почечную колику у Усатого. А после консультации его раздели и столкнули в лагерь с подпиской молчать под угрозой расстрела. Не убили — вдруг опять потребуется. Все лагерное начальство его слушалось. Без него гебоны проржавели бы от люэса, в просторечье именуемого сифилисом! Я его жалкий подражатель!..
— Слушай, Антоныч, а почему он-таки упрямо не хотел на свободу? Ведь его двадцать пять давно кончились!..
— Просто был умней нас. Он понимал, что выйти некуда. Свободней, чем в лагере, не будет. Там его кормили, жилье было хорошее, нары без щелей, жен восемь или девять, и все его обожали. А приварок он имел — дай Бог каждому. Что еще советскому человеку надо? Его чтили все: и уголовники, и политические. Все думали, что он еврей, а Баумбах — это случайно. Ему пришлось попасть в лагерь с паспортом одного вора, который, в свою очередь, украл документы у кого-то. Теперь это можно разгласить. Настоящая его фамилия Зиновьев, за что его и посадили. Чистый русский интеллигент… Он более настоящий Зиновьев, чем тот, который снюхался с Каменевым и Троцким. Но люди считают так: раз уролог, значит, еврей.
— До некоторой степени это ведь так и есть…
— Рапик, я с ним переписывался до последнего дня! Конечно, не по почте. Он постоянно консультировал меня в сложных случаях. Все-таки Берлин и Вена — это не Саратовский мединститут, особенно если ты в нем даже не учился.
— Теперь он отдохнет.
— На том свете? Ты уверен?
— За него — уверен! Это мне на том свете будет еще хуже.
— Разве может быть хуже?
— Может, старина! Сейчас докажу. Дай-ка вон тот пухлый том в роскошном переплете.
— Данте? Я думал, ты читаешь только их доклады.
— Заткнись! — Яков Маркович открыл тяжелый переплет. — «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины»… Вот он, «Ад». Обратимся к поиску достойного меня круга.
— Ну и что тебе подходит? — ухмыльнулся Сизиф Антонович, зайдя сзади и разглядывая гравюры.
— В том-то и сложность, что мне все подходит. В любом круге Ада для меня есть местечко. Смотри, Антоныч: вхожу во врата Ада — сидят ничтожные. Могу я сесть рядом, как считаешь?
— Ну, допустим…
— Идем дальше… Спускаюсь в первый круг, правдоподобно и со знанием шарашечного дела описанный после Данте Александром Исаичем… Тут, между прочим, некрещеные и добродетельные нехристиане. Гожусь? Да с превеликим удовольствием! Ведь тут, в первом круге, компания какая, ты только глянь: великие философы — Сократ, Платон, Сенека, Цицерон. Карла Маркса, правда, не указано. Подгонять под него свой социалистический реализм Данте еще не заставляли. Может, с великими философами рядом? Нет уж! Меня столкнут ниже, в глубь чертовой воронки!
— А что там, ниже?
— Во втором круге? Тут сладострастники. Тоже компашечка, будь здоров! Ox, люблю о сексе поговорить!
— Любишь ты, Яша, свои слабости преувеличивать!
— Не преувеличиваю, Сизиф! Экстраполирую! А проще говоря, смотрю вперед! Третий круг — чревоугодники. Чем меньше ем, тем больше мне это нравится. Круг четвертый — скупцы и расточители. Ну, я не скупец, это проверено. А расточитель — факт. Расточаю всего себя, жизнь пускаю на ветер. Пятый круг: гневные. Ух, я и гневный, уролог! И готов метать икру тут, в пятом круге.
— Забавно, — процедил Сизиф Антонович.
— Идем дальше, брат Вергилий!.. Круг шестой — кто? Еретики! Душа не нарадуется, какая теплая шайка. Эпикур, между прочим, тут. Вот с кем чайку попить! Лучше зеленого — теперь на зеленый перешел, не так сердце трепещет… Опускайся, опускайся ниже! Круг седьмой: насильники над ближним и его достоянием — первый пояс. Самое место для журналиста с партбилетом! Второй пояс — насильники над собою и своим достоянием. Я могу сидеть одной жопой на обеих скамейках сразу. Да и третий пояс, то есть скамейка, прямо для меня — я насильник над божеством, естеством и существом!
