— А я, видишь, и руку не могу подать, — сказала она, показывая ему руки в зеленых перчатках. — Боюсь тебя испачкать. — И смущенно добавила: — Сады спасаем от вредителей.
— Ты меня не ждала?
— Сам видишь. Хотя и знала, что ты вернулся. Муж был на партийной конференции. Чего же мы тут стоим? Поедем ко мне. С мужем тебя познакомлю.
— Мы уже познакомились на конференции.
— То не в счет. То было без меня.
И в саду, и по дороге на усадьбу, и у нее дома, когда она переоделась и, умытая, причесанная, вышла к нему, Щедров не переставал смотреть на Зину. Ему хотелось узнать, что же скажут ее глаза, все такие же серые со светлинкой, только уже не такие веселые, какими они когда-то были. А глаза, как на беду, молчали. Только один раз он увидел в них навернувшиеся слезы и точно бы услышал: «Зачем, Антон? Зачем?» Что означало это «Зачем, Антон?» — глаза не говорили.
Петра Петровича Осянина дома не оказалось. Двоюродная его сестра, смотревшая на Щедрова сердито (Зина называла ее «няня Люба»), сказала, что Осянин уехал в Николаевскую.
— Это он умчался к Логутенкову насчет племенных телок, — охотно пояснила Зина. — В нашем совхозе не только сады, а и молочная ферма.
Няня Люба еще раз одарила Щедрова строгим взглядом, точно видела перед собой уголовного преступника, сказала Зине, что торопится в магазин, и ушла. Как только за ней закрылась дверь, Зина несмело приблизилась к Щедрову, виновато улыбнулась.
— Ну, здравствуй, Антоша! Как хорошо, что заехал!
— Я на минутку.
— Эх, минутка, минутка! Будем пить чай!
Зина накрывала на стол, уходила на кухню, приносила посуду, не переставая рассказывать о том, что она работает участковым садоводом, что в настоящее время в саду идет обработка деревьев, которая проводится каждую весну. Щедров слушал и смотрел на ее фигуру в коротком, до колен, платье, на ее красивые, легко ступавшие ноги в стоптанных сандалетах, на каштановые волосы, все так же, как и раньше, спадавшие на уши. И вдруг он увидел, что между ним и Зиной уже нет ничего того, что было, когда они, взявшись за руки, уходили на кубанскую кручу. И то странное чувство, которое волновало его все эти дни, неожиданно куда-то пропало. Да, напрасно он сюда приехал. Что искал и чего ждал? И когда они сели пить чай, Щедров, боясь молчания, спросил:
— Как поживаешь, Зинаида?
— Когда-то, помню, называл Зиной.
— Да, было, все было.
— Зови так и сейчас… А живу — как видишь. — Она помолчала, не глядя на Щедрова. — Большая квартира, муж-директор. Весь день провожу в саду. Что еще надо? А весной и летом у нас хорошо! Какой воздух! Зелень, Кубань рядом. Прекрасно!
— Дети есть?
— Не обзавелась.
— Что ж так?
— Не знаю. — Невесело улыбнулась и потупила глаза. — Я как-то об этом не думала.
— Любишь мужа?
— Глупый, Антоша, вопрос.
— Значит, любишь?
— А как же! Конечно, люблю! — А в ее глазах: «Зачем, Антон? Лучше не будем об этом. Что тебе от того: люблю или не люблю?»
— Да, это верно…
— А как ты? Кончил учебу?
— Кончил.
— Не женился?
— Парубкую.
— Что ж так долго?
— Невеста не подросла…
Разговор оборвался, и они, смутившись, понимали, что им сказать-то друг другу нечего. Им не хотелось говорить ни о своей прежней любви, ни о Зинином замужестве, ни о том, что было у них на кубанской круче. Вспомнили о школьных друзьях — где они и как живут, кто женился и кто вышел замуж, говорили об Усть-Калитвинской и о тех переменах, которые произошли в их родной станице, о школе и о своих учителях и снова надолго умолкали.
Зина проводила Щедрова до машины, и в глазах ее снова был виден все тот же непонятный вопрос: «Зачем, Антон?»
— Антоша, теперь ты знаешь, где я живу.
— Я и раньше знал.
— Приезжай еще, если будет время. Обещаешь?
— Трудно обещать.
— Почему?
Щедров не ответил, а Зина и без ответа все поняла. Он пожал ее руку и уехал. «Да, видно, надо было мне побывать в «Яблоневом цвете» и повидать Зину, чтобы уже больше никогда с нею не встречаться, — думал Щедров по дороге в Старо-Каланчевскую. — Как я до этого не понимал, что юношеские увлечения ушли безвозвратно и ни мне, ни ей жалеть о них нечего. А что за странный вопрос в ее глазах? Очевидно, что-то запало ей и душу и осталось там, и скрыть это «что-то» глаза ее не могут…»
— Антон Иванович, мы как? — Ванцетти повернул к Щедрову лицо. — Сперва заедем в Старо-Каланчевскую? Или махнем прямо на поля?
— Заедем в правление «Октября», — ответил Щедров. — Надо повидать Крахмалева или Русанова.
Вечером в дом главного бухгалтера «Зари» Нечипуренко были приглашены счетовод Осьмин и кладовщик Яровой. Это были коренастые, плотно сбитые молодцы и как раз в том возрасте, когда здоровье отменное, не пожалуешься, а силенки хоть отбавляй. Возле освещенной калитки их поджидал сам Нечипуренко, высокий, с сутулыми плечами. Молча пожал гостям руки, молча проводил в новый, только что поставленный дом — добротный, из кирпича и под белым оцинкованным железом. К угловой комнате, выходившей окнами во двор, прикрыл дверь, щелкнул внутренним замком. Осьмин и Яровой заметили, что походка у Нечипуренко была тяжелая, усталая, как у больного, что небритое лицо выглядело мрачным и вся его тощая фигура выказывала какую-то внутреннюю тревогу.
— Что с вами, Никифор Андронович? — озабоченно спросил Осьмин. — Или прихворнули? Или выпили лишнее?
— Со мной, дорогие друзья, ничего не случилось, я здоров, — невесело отвечал Нечипуренко. — А вот со всеми нами, как я полагаю, дела плохи.
— А если яснее?
— Садитесь к столу, примем сперва по рюмке. — Нечипуренко кивнул на стоявшую на столе водку и закуску. — Я побеспокоил вас, ребята, для того, чтобы сказать: хорошо вам известный Огуренков опять поднимает голову!
— Это что же? — У Ярового округлились глаза. — Выходит, мало ему того, что он уже получил?
— Мало — много, не в том, Гриша, печаль. — Нечипуренко наполнил рюмки, волосатые пальцы его руки, державшей графин, мелко дрожали. — Дело, друзья, в том, что Огуренков не желает сдаваться. Вчера он отправил в Москву — заметьте, не в Степновск, а в Москву! — новую порцию клеветы.
— Откуда вам известно? — спросил Осьмин.
— Да, да, откуда? — поддержал Яровой. — Говорите.
— Сорока на хвосте принесла. — Нечипуренко силился улыбнуться и не мог; полез во внутренний карман пиджака, достал сложенные вчетверо листы. — Вот точнейшая копия грязного навета. Переписано слово в слово… Ну, выпьем по-деловому, без тоста.
Выпили. К закуске никто не притрагивался: было не до нее. Осьмин и Яровой с удивлением смотрели на листы и чего-то ждали. Нечипуренко снова попробовал улыбнуться, и снова у него ничего не получилось.
— Зачем упустили письмо? — спросил Яровой. — Надо было изничтожить!
— Извини, Гриша, но ты еще дурак! — откровенно и по-дружески сказал Нечипуренко. — Письмо заказное, и уничтожать его нельзя. Пусть оно идет себе в Москву… Хотите послушать одно место? Вот этот кусочек, обведенный красным, прочитай, Яша, вслух.
«С благословения всемогущего Логутенкова, — читал Осьмин, — за счет колхоза «Заря» наживаются его дружки и собутыльники, такие, как главбух Нечипуренко, секретарь партбюро Листопад, счетовод Осьмин и кладовщик Яровой. Как и сам Логутенков, все они воздвигнули себе дома, и какие! Залюбуешься! Не дома, а особняки, и построены они на ворованные, колхозные деньги. Самое страшное то, что в настоящее время у нас в «Заре» нет руководителей, а есть шайка воров во главе с Логутенковым. Кто они, этот Логутенков и его подручные? Каково их истинное лицо? Опишу каждого…»
— Хватит! — крикнул Яровой. — Нечего нам читать эту злобную клевету. Как он посмел, подлец, описывать, я уже не говорю — нас, а и Илью Васильевича Логутенкова?
— Спокойно, Гриша, побереги нервы, — сказал Нечипуренко. — Тут горячность ни к чему. Ведь в одном Огуренков все же прав: дома-то мы построили.
— Верно, построили. Но как? Есть ли у него обличающие документы?
— Это, Гриша, вопрос другой, — все так же спокойно отвечал Нечипуренко. — Благодаря моему опыту у Огуренкова нет и не будет ни одного обличающего документа. В этом пункте мы спокойны.
— Но ведь обидно! — сказал Осьмин. — Знает ли об этом письме Илья Васильевич? И о том, что мы сейчас у вас, Никифор Андронович?
— Зачем же лишний раз волновать и расстраивать Илью Васильевича? — Нечипуренко двинул худыми сутулыми плечами. — Мы и сами, без Ильи Васильевича, знаем, что нужно делать. А доложить ему я успею.
— Нам что-то надо делать! — глухо, с хрипотой в голосе сказал Осьмин. — Правильно я понимаю?
— Верно! Для этого я вас и пригласил. Но сперва давайте обдумаем ситуацию, обменяемся мнением. — Нечипуренко пожевал губами, что он делал всегда, когда у него побаливало сердце. — Как вы знаете, Огуренков давно выведен из состава ревизионной комиссии и исключен из комсомола. И ты, Гриша, прав, выходит, что всего этого ему мало. Так, может, пришла пора иными мерами проучить праведника?
