Накрапывал дождь, но люди не спешили расходиться, завороженно глядя на колеблющееся, живое пламя огня. Дождь стал сильнее, но люди, словно не замечая его, продолжали молча, сосредоточенно стоять. Сколько помнил себя Алексей — в этот день, на Девятое мая, всегда шел дождь. Природа скорбела с людьми, щедро проливая на братские могилы живую воду, которая словно бы могла пройти через толщу земли и воскресить, поднять павших…
Антонина прижалась к Алексею. Ее мокрые, пахнущие дождем волосы касались его плеча.
Подъехала белая «Волга». Открылась дверца, и вслед за долговязым женихом в строгом черном костюме выпорхнула невеста — совсем еще девчонка. По мостовой уже бежал, пузырясь и пенясь, широкий поток, и девчонка, приподняв край белого свадебного платья, в нерешительности остановилась перед ним, видимо жалея свои новенькие модные туфли, раздумывая, как ей быть. Но это была минутная заминка. Девчонка скинула туфли и, озорно оглядев стоявших у Вечного огня людей, пустилась босиком через лужу. Парень, спохватившись, подхватил девчонку на руки, вызвав своим решительным поступком улыбки незнакомых людей, которые одобряли их, молодых, приехавших в свой важный и торжественный час сюда, к Вечному огню.
Алексей с Антониной успели промокнуть до нитки, пока добрались до гостиницы. Переодевшись в сухое, она дала ему простыню и тоном, не терпящим возражения, приказала обернуться в нее, сняв мокрую одежду. Он нехотя повиновался. И она, оставив его одного, ушла сушить утюгом его мокрую форму.
На краю карниза сидел все тот же турман, взъерошенный, мокрый от дождя.
— Привет! — Алексей радостно, как старому знакомому, постучал ему в стекло. Голубь разлепил дремотные глаза. Но с места не тронулся. Алексей отыскал под газетой на столе хлеб, покрошил его и, осторожно приоткрыв раму, высыпал голубю. Тот, оживившись, принялся торопливо клевать, роняя из-за излишней поспешности куски вниз.
Пришла Антонина, принесла успевшую просохнуть, слегка отдававшую паром одежду. Он облачился в форму, взял под козырек. На него нашло дурачество. Она охотно поддерживала его шутки.
Они допили оставшееся с прошлого раза вино, Антонина сходила в буфет за чаем. Говорили о разном, несущественном.
Он не выпускал ее руку из своей, прислушиваясь к шуму дождя, думая о том, что их счастливые минуты так же торопливы и быстротечны, как эти дождевые капли.
— Но тебе пора! — Антонина встряхнула его руку. — Хотя, честно говоря, мне не хочется, чтобы ты уходил.
— А я и не пойду.
Алексей встал, притянул ее к себе, пытаясь поцеловать в губы.
Она отстранилась, отошла к окну.
— Антонина.
Она молчала. Алексей подошел к ней, обнял за плечи.
— Антонина. Я же люблю тебя. Люблю. Понимаешь.
— Ради бога, не говори так.
Она торопливо обернулась к нему.
— Но почему?
— Не надо. Прошу. Лучше дай я тебя поцелую.
Она приподнялась на носки и, прикрыв глаза, поцеловала его долгим поцелуем.
— А теперь иди!
— Но, Антонина…
— Иди, милый. Дай мне побыть одной. Да, погоди, — остановила она его на пороге, — возьми зонт, а то совсем промокнешь.
— Не надо, — буркнул Алексей, торопливо прикрывая дверь номера.
Он выбежал на улицу и, не дожидаясь троллейбуса, не оглядываясь на гостиницу, заспешил к училищу, словно и в самом деле боясь опоздать к отбою. «Не любит, нисколько не любит», — думал он, злясь на себя. Любила, так бы не вела себя. И этот поцелуй, как подаяние. Он не знал, в чем все же ее вина и как должна была вести она себя на самом деле. «Недотрога, гордячка», — Алексей подогревал свою злость, думая нелестно о всех девчатах сразу.
Он подошел к КПП. Недобро покосился на телефонную будку. Подмывало зайти в автомат, позвонить ей, но он удержался.
— Привет, гвардия, — Якушев, сидя на корточках, возился в своей тумбочке. — Надеюсь, победа на всех фронтах?
Алексей промолчал.
Курсантские будни сродни солдатским. Время расписано не по часам — по минутам. Вот на зорьке возникает бодрый голос дневального:
— Рота! Подъем!
Не успели прогнать сон ребята, а уже настигает их новая команда:
— Рота, строиться на зарядку.
И так команда за командой:
— Рота, строиться на утренний осмотр!
— Рота, строиться на завтрак!
— Рота, приступить к первому часу занятий.
…— Ко второму…
— Рота, строиться на обед.
Глядь — и полдня как не бывало. Где бы ни проходила служба, в далекой степи, где и пойти-то, в общем, некуда, или в шумном городе, манящем тебя всевозможными соблазнами, предаться которым человек в форме не всегда может, — вечернего часа ждут с нетерпением.
Особенно если у тебя увольнение.
Алексей с трудом дождался своего часа, решив позвонить Антонине в номер снизу из гостиницы. Вчерашняя обида казалась мелкой, глупой. И ничего, кроме досады за свою неуклюжесть, он уже не испытывал.
Она, как думалось ему, никуда не отлучалась из номера, дежурила у телефона, дожидаясь его звонка, — вскрикнула так неподдельно-радостно, заслышав его голос, что у него громко застучало сердце. И первая мысль, что пришла, — дурак! До какой ерунды мог додуматься вчера. Разве тот ее поцелуй ни о чем не сказал!
— Ты откуда звонишь, Алеша?
— Отсюда, снизу, — ответил Алексей.
— Вот чудак! Поднимайся. Сразу бы шел.
Алексей, не дожидаясь лифта, вбежал на седьмой этаж. На этаже дежурила та же черноглазая красавица. Она слегка вспыхнула, когда Алексей поздоровался с ней. Думает, что Якушев по-приятельски делился с ним, решил Родин. Но на сей раз товарищ его проявил невиданную стойкость — ни словом не обмолвился об отношениях с черноглазой красавицей из гостиницы.
Алексей едва успел постучать, как Антонина тут же открыла дверь. Была она нарядна. В нежно-голубом платье с тремя большими белыми полосами от левого плеча к поясу. Платье удивительно шло ей. Цвет платья еще больше оттенял красоту и глубину ее больших глаз. Так они, оказывается, у нее серые, сделал для себя открытие Алексей, серые глаза… Стоило ей повернуться к свету, как в них стало синё. Нет, это удивительно, любовался он ею. Как вытянулись бы шеи знакомых ребят из училища, заявись он с Антониной.
За ее спиной на столе он увидел в вазочке три розы. Две пурпурных и белую, снежной белизны. От кого? Откуда эти розы? Кто мог принести ей в номер такие дорогие, красивые цветы? Дон-Жуан, вроде его приятеля Якушева? Ревность шевельнулась в нем.
Она словно и не заметила его замешательства. И не щадя его самолюбия, поправила цветы в вазе.
— Правда, красивые розы? — спросила она.
Он молча кивнул.
— Хорошо бы довезти их такими до дома. Как думаешь, не завянут?
С розами он дела не имел. И потому благоразумно решил промолчать, косясь на вазу, одновременно испытывая недоброе чувство к черному телефону, стоявшему рядом с вазой. Он подумал, что тайна рано или поздно откроется.
— Алеша, ты о чем?
Антонина подошла к нему, провела по волосам.
Он поймал ее руку, заглянул в глаза, словно стараясь прочесть в них то, чего до сих пор никак не удавалось. Они были бесхитростны и открыты.
— А я на вокзал сходила, билет закомпостировала, — сказала Антонина, садясь напротив.
— Что, уже уезжаешь?! — встрепенулся Алексей.
— Да, завтра еду!
— Побыла бы, — нерешительно попросил он. — Неизвестно, когда теперь увидимся.
— Не могу. Пора уже. Пора, — твердо, как о давно уже решенном, сказала она.
— Смотри, — возразил он, жалея о том, что она так скоро уезжает. Но если бы даже она и осталась на более долгий срок, смог бы он бывать у нее чаще, что-либо изменить в своем, довольно жестком, распорядке дня? Разумеется, нет! Только еще больше терзался бы при мысли, что она, в общем-то, приехала ради него, а он не может быть рядом с нею, распорядиться своим временем так, как хотелось бы ему.
— Не хмурься, Алеша. Все будет хорошо. Теперь я буду ждать тебя в гости.
Он быстро встал, обнял ее:
— Жаль, что ты уезжаешь. Очень жаль.
— Ничего не поделаешь, надо, — с легкой, чуть заметной усмешкой возразила она, прижимаясь щекой к его груди, слушая, как учащенно колотится его сердце.
— Не будем загадывать о том, что будет потом, — сказала она, — а сегодня наш с тобой день, Алеша. Наш. Если бы ты знал, как мне хотелось встретить этот день с тобой. Хоть и говорят, если родилась в мае, весь век маяться, но мне мой месяц нравится.
Так вон оно что! У нее — день рождения.
— Надо же, Тоня, — беспокойно поднялся он, лихорадочно соображая, как ему теперь быть. — Надо же, твой день рождения, — продолжал удивляться он. — А я и не знал.
— Да ты садись, садись, — смеялась она.
— Как же так, твой день, а я с пустыми руками!
