— Что-то уж очень мало, Лев Михайлович, — с недоумением спросил Панфилов. — Может, ты ослышался?
— Какое там! Раза три переспросил... Хотел обругаться, да сдержался. Начальник штаба армии со мной разговаривал и сообщил, что этими пушками распоряжается сам командарм и дал их нам только потому, что считает операцию весьма важной...
Панфилов, многозначительно откашлявшись, отрывисто сказал:
— И то хлеб...
— Ну, что ж... — Доватор отвел глаза от карты, секунду помолчал и продолжал: — Сделаем все возможное, но выползти противнику на шоссе не позволим. Постараемся отбросить его назад. У тебя, генерал Панфилов, командиры надежные?
— Мои никогда не подведут, — с твердой убежденностью ответил Иван Васильевич.
— Хорошо! Тебе, Абашев... — Доватор поймал за руку пытавшегося встать Абашева, усадил на место и, сдавливая его локоть, сказал: — Тебе, военком Абашев, придается батальон вот его орлов, — веским кивком головы Лев Михайлович показал на Панфилова. — Это настоящие молодцы! Сегодня я их видел в деле. Богатыри! Армейские пушки тоже тебе. И четыре наших дивизионных. Ты должен выручать своего друга Осипова. А полковнику Бойкову передадим резервные эскадроны...
— Бойков мною отстранен от командования полком, — проговорил Атланов. — Я не успел вам доложить, товарищ генерал.
Иосиф Александрович сутуло согнул широкие костлявые плечи, словно на них легла непомерная тяжесть. Он любил Бойкова за его смелость, кавалерийскую удаль, горячий темперамент и острый ум, и ему тяжело было выговорить это. Но Атланов характером был крут и от своих слов и приказаний отступать не умел.
Все примолкли, ожидая, что скажет Доватор.
Лев Михайлович понял это и, сузив остро поблескивающие глаза, сурово нахмурился, зная, что от его решения зависит не только человеческая жизнь, но и судьба многих людей. Доватор чувствовал, что сидящие здесь люди уважают его, верят в его полководческий талант, но и ценят авторитет командира дивизии, который непосредственно подчинен ему, генералу Доватору, и ответственен за свои действия не только перед ним, но и перед родиной, перед партией.
— Да! Это замечание существенное. Командир дивизии прав. Полковник Бойков совершил ошибку, — начал Доватор с суровой властностью в голосе. — Может быть, даже и не ошибку, а преступление, за которое следует жестоко наказать.
Панфилов, крякнув, потянулся за папиросой. Комиссар Шубин, покосившись на ордена Бойкова, опустил голову. Атланов попрежнему сутулился и ни на кого не глядел. Бойков широко открытыми глазами, не моргая, смотрел на Доватора. Абашев что-то чертил на листке бумаги. Только начальник штаба дивизии подполковник Жаворонков, неторопливо порывшись в полевой сумке, извлек пачку бумаг и, взяв нужную, запросто сказал:
— За такую ошибку, что совершил полковник Бойков, нельзя, товарищ генерал, наказывать.
— Почему? — круто повернувшись к нему, спросил Доватор.
— В ночь перед наступлением в полосе обороны полка немцы сосредоточили до сорока танков. Вот разведсводка, — Жаворонков положил перед Доватором отпечатанную на машинке бумагу.
— Хоть четыреста, но драться он должен был насмерть, — с глубокой, непоколебимой решимостью проговорил Панфилов.
Слова его прозвучали как суровый, безапелляционный приговор.
— Плохую вы делаете услугу Бойкову, товарищ подполковник, защищая его подобным образом, — гневно сверкая глазами, сказал Доватор.
— Я не защищаю Бойкова. — Жаворонков со смелым упрямством смотрел Доватору в глаза. Побледневшее, с острыми скулами лицо его нервно подергивалось. Человек он был вспыльчивый, но умевший в нужную минуту брать себя в руки, опытный, честный и волевой командир. — Дело не в защите полковника Бойкова.
— А в чем же? — вмешался все время молчавший Шубин.
— Скажу, товарищ бригадный комиссар, — ответил Жаворонков. — Дело в простой человеческой справедливости. При этом соотношении сил, какое сейчас у нас, полковник не мог бы удержать свои оборонительные рубежи. Если мы худо воевали, то надо нас всех отстранить и назначить других командиров. А мы дрались неплохо. Это вы все знаете. Я прошу командование учесть не только заслуги полковника Бойкова, но и наши ошибки. А они у нас были. Бойков просил подкрепления, мы не дали. Просил пушек, дали только две. Никому не секрет, что это очень мало. — Жаворонков, поправив на плече ремень, полез в карман за папиросами.
Все напряженно молчали.
Каждый в эту минуту чувствовал себя ответственным за то, что враг был близок к Москве.
«Действительно, как могло случиться, что фашисты очутились у самой Москвы? — напряженно думал Доватор. — Разве в самом деле плохо дрались его дивизии? Вспомнить хотя бы августовский рейд. Ведь он со своими полками мог пройти всю Смоленщину и Белоруссию. Но ему приказали вернуться обратно. Разве плохо дрались они раньше? Да и теперь вот уже две недели кавалеристы, не вылезая из окопов, ведут тяжелые бои с противником, численно превосходящим их вдвое».
Начальник штаба дивизии коснулся самого больного места. Нужны дополнительные резервы и усиление материальной части. Об этом Доватор и Шубин говорили целые ночи напролет. В какой же степени в этой обстановке виноват полковник Бойков?
Выпрямившись на стуле, Лев Михайлович решительным движением руки отодвинул разведывательную сводку в сторону и, усилием воли преодолевая нахлынувшее волнение, начал говорить:
— На войне, товарищи, сущность поведения солдата и командира определяется воинским долгом и приказами вышестоящих начальников. Если командир дивизии решил отстранить командира полка, — значит, тому и быть. Ему вверены кавалерийские полки, он хозяин своего положения и ответственен не только перед командованием, но и перед своей совестью и честью.
Доватор, вглядываясь в лицо Атланова, давно понял, что комдив погорячился с отстранением Бойкова и теперь мучился. Лев Михайлович решил накалить атмосферу пожарче, надо было дать прочувствовать, что приказы даются для того, чтобы их исполняли.
— Я не могу отменить приказ комдива, да и не собираюсь, наоборот, прикажу направить дело в трибунал и потребовать разжалования Бойкова. И впредь недостойных командиров буду смещать и судить независимо от рангов и положений. — Доватор не говорил, а чеканил каждое слово.
Атланов морщил лоб и покусывал губы. Взглянув на Бойкова, он вдруг изумился. На лице полковника млела страшная в своей бессмысленности улыбка.
— Строговато, но мудро, — резко кивнул головой Панфилов.
— Бригадный комиссар Шубин, за вами слово, — пытливо посматривая на военкома, проговорил Доватор.
Лев Михайлович чувствовал, что они с Шубиным хорошо поняли друг друга.
— Да что здесь говорить... — Михаил Павлович поднялся со скамьи и оправил китель. — Я не хочу сейчас говорить, кто прав и кто виноват. От нас родина требует напряжения всех сил. Нам Сталин приказал: не только отстоять Москву, но и разгромить врага. Задача трудная. Нам, старшему командному составу, это хорошо известно. Но мы ее выполним, потому что у большевиков невыполнимых задач не существует.
Михаил Петрович, качнув грузное туловище, заложил руки за спину, медленно прошелся из угла в угол.
— Я думаю, полковник Бойков не трус. Он опытный и волевой командир, не раз доказавший это на деле. Мне кажется, следует дать ему возможность загладить свою вину. Пусть докажет, что он настоящий русский офицер, военачальник сталинской школы. Над исправлением ошибок в первую очередь должны трудиться мы, начальники, — веско заключил он.
Атланов кивнул головой и облегченно вздохнул. Бригадный комиссар все подытожил с неумолимой правдивостью. Доватор с торжествующей улыбкой посмотрел на Жаворонкова, явно гордясь своим комиссаром. Он мужественно заявлял не только о чужих ошибках, но и о своих собственных.
Панфилов, подойдя к Шубину, крепко пожал ему руку и, изменив своему правилу говорить коротко, сказал с шутливым многословием, ни к кому не обращаясь:
— Это называется, сначала попотеть, а затем попеть... Хорошее правило. Умереть и вновь воскреснуть!..
Подойдя к растерянному Бойкову, он с присущей ему откровенной простотой добавил:
— Не обижайся, полковник. Моральное взыскание для честного человека страшнее смерти. Пойми, друг, что генерал Доватор не пугал тебя, а пытал страшной пыткой. Думаешь, нам легко посылать полковников в солдаты?
— Знаю, Иван Васильевич! Мне доверяет командование, и мне больнее всего потерять это доверие. Страшна не смерть — страшен позор.
— Это верно, — подтвердил Панфилов.
Бойков, вытерев папахой влажный лоб, надел ее на голову и, подойдя к генералу Атланову, попросил разрешения немедленно выехать в полк. Атланов молча вывел его на кухню и, взяв за пряжку ремня, спросил:
