— Ну братец — это ладно. Не в братце дело.
— Напрасно вы так считаете. Конечно, у меня опыта мало, но смотрите, как выходит в жизни. Я с другой стороны подойду. Говорят: «Человек целеустремленный». Это значит — стремится к одной большой цели, все силы отдает. И вот почему-то Тимофея считают целеустремленным, а Володю — нет. Володя разбрасывается, он живет под настроение, режима не соблюдая: ночами работает, днем вялый ходит: он психануть может, к черту послать; он собак любит до страсти, с какой-нибудь дворняжкой два часа провозится, когда ему работать надо, — в общем, он «расхристанный», как о нем Тимофей говорит. Но ведь есть такое понятие — натура? По-научному — тип нервной деятельности. Есть. И вот Володя, при всей своей натуре, человек действительно целеустремленный. А такие вот целеустремленные, как Тимофей, все время хотят прогладить таких, как Володя, чтобы по правилам… Они от чистого сердца хотят.
— Ну-ну, — улыбнулся Кулешов. — Если уж ты по-научному выражаешься, то знаешь, наверное, есть такое слово максимализм.
— В общем-то, знаю. Это доведение какой-нибудь теории до ее крайней точки, иногда до абсурда.
— Примерно. Ты, я вижу, не только детективы читаешь. Значит, ты за то, чтобы таким, как Тимофей, запретили — я уже не знаю как — мешать таким, как Замятин?
— Да, — сказал Женя.
— А тебе не кажется, что если ты пойдешь по этой дороге, то и сам станешь максималистом? Только с обратным знаком. Сложно все, Женя. Особенно сложно, когда черного и белого нет, когда люди соратники, делают общее дело. Ну, мы с тобой еще поговорим на эту тему. И книгу напишем хорошую. О капитане Вершинине напишем… Ты извини, я тебе даже чаю не предложил.
— Не стоит, Сергей Алексеевич. Я бегу. Мне еще заниматься и заниматься. Экзамены.
Кулешов заходил по комнате. Он всегда ходил по комнате, когда ему трудно было думать. Вот тут, между окон, у него будет стеллаж. О! Стеллаж у него будет отменный; сам Иочис придумает его.
Он опять увидел Иочиса, беспощадного к себе мастера, слишком поздно прозревшего. Кулешов словно со стороны, с каким-то внезапным испугом стал следить, как в его голове вся эта картина начинает постепенно формироваться в последовательную, логически завершенную систему выводов и обобщений, в материал для проблемной статьи о трагедии человека, укравшего у себя счастье, талант.
«Вот тебе для книги живой человек, — сказал ему Жернаков, когда они вышли от Иочиса. — Или недосуг? Конечно, тебе недосуг. Тебе надо свободу для творчества зарабатывать… И Володя Замятин у тебя в роман уйдет, да? В толстую книгу. А пока пусть полежит, не к спеху. У тебя, наверное, сундучок есть специальный, куда ты эти судьбы человеческие складываешь. Есть у тебя такая папка с засушенными героями?»
Может, не совсем так он сказал. Может, по-другому, но сказал он именно это.
Зазвонил телефон.
— Сергей Алексеевич, — раздался знакомый голос. — Это Ламаш. Узнаете? У меня к вам просьба. Мы проводим завтра тематический вечер, хотелось, чтобы вы перед старшекурсниками выступили. Тема? Ну, какая тема? Расскажите о своей профессии, у нас на литфаке многие, знаете, о журналистике подумывают. Договорились? Вот и хорошо, мы вас будем ждать.
«Договорились», — повторил про себя Кулешов. — Как же… Ментор придет, наставник. Будет рассказывать им о романтике поиска, о радости общения с людьми. Дальние дороги, засохший бутерброд в кармане, записная книжка без начала и конца…
А может, я не об этом расскажу? Расскажу им притчу. Почему бы им действительно не рассказать о талантливом журналисте Кулешове, которому давно пора заказать себе визитные карточки с эпитетом «преуспевающий» журналист? О Кулешове, который стал равнодушным и рациональным; почему не рассказать, как однажды он извлечет из папки свои сокровища и не будет знать, что с ними делать; живые люди стали пергаментом — они не могли оставаться сырьем, заготовками «на завтра», потому что это «завтра» наступило слишком поздно!
Искусство мстит. Оно не прощает человеку работы вполсилы. И Кулешову останется лишь повторить вслед за Иочисом: «Не могу уже! Не умею! Да, не умею… Выдумки нет, руки чужие. Как ничего и не было. Берег я свой талант, берег, а он вроде как взял да потух».
Взять об этом и рассказать. Чтобы, как говорил Иочис, остерегались жить под залог. А Жернаков! Думает, наверное, по простоте душевной, не понял я, зачем он меня к Артуру привел!
Опять зазвонил телефон.
— Петр Семенович? Слушаю вас… И вас Ламаш пригласил? Ну, давайте вместе будем учить молодежь. Мы — им, они — нам, глядишь вместе и научимся. А в субботу — на базу отдыха, идет? Сто лет по траве не ходил. Ну, бывайте, я работать сажусь. У меня сегодня телефон прямо раскалился.
Он принес из кухни чайник, поставил на стол. Из-под чайника выглядывал лист бумаги, на котором вразрядку было напечатано: «Героический рейс «Северостроя».
3
Жернаков выпросил в котельном цехе большой лист меди, разрезал его пополам, положил на верстак и задумался. Что бы такое выбить? Рисунок сюда нужен крупный, просторный. Уж больно хороша фактура! Он всегда любил медь, ее теплую, тусклую глянцевитость, легкую прозелень, проступающую с возрастом, ласковую податливость в работе.
К меди, конечно, пойдут фрукты. Дыня, например, обложенная персиками и виноградом. Или что-нибудь еще, но обязательно емкое, округлое, чтобы солнцу было удобней лежать на выпуклых листах чеканки. Надо у Насти посмотреть, в ее старых узорах для вышивки, помнится, видел что-то такое.
Он достал папку, выбрал среди рисунков упитанного зайца, сидящего на пне с трубкой в зубах, и решил, что для пробы вполне сойдет. Тем более что заяц чем-то неуловимо напоминал механика Касимова, и Жернаков со злорадством подумал, что, если чеканка получится, он с удовольствием подарит свою первую работу этому авантюристу, так опозорившему его перед сыном.
Вообще-то говоря, он не имел ни малейшего представления, как это все делается. Вот лист меди, на нем выцарапан иголкой рисунок, теперь надо этого зайца как-то извлечь, перевести в другую плоскость, придать всему объем, обозначить формы и контуры. Может, позвонить Иочису? Он ведь и чеканкой занимается.
Э, нет! С чужого-то голоса каждый запоет. Тут, Петр Семенович, давай шурупь сам, иначе это не работа будет, а строгание. Небось, когда деталь сложной конфигурации на верстак кладешь, ты не ищешь, у кого бы спросить.
Если сперва все это из дерева вырезать, положить сверху лист и обстругать, то, похоже, получится, только вот не знаю, какое дерево выдержит. Искрошится все, изомнется.
Так он топтался у верстака, прикидывал, заходил то с одной стороны, то с другой и не заметил, что Женя уже несколько минут стоял в дверях, сопел, должно быть, сочувствовал. Потом не выдержал, скинул пиджак.
— Не с того боку, отец, берешь. Дай-ка я попробую.
— Ох ты! Отзанимался, что ли? Больно быстро.
— Перед смертью не надышишься.
Он перевернул лист обратной стороной, взял иголку.
— С изнанки надо, по-моему. Понимаешь? И для каждой детали свою оснастку. Можно на войлоке — он и держать будет, и податлив, а края — надо в сарае покопаться, там подходящего железа много. Как думаешь?
— Пожалуй, дельно придумал. Бери-ка новый лист, царапай, а я посмотрю пока в сарае. Чтобы, значит, сразу две заготовки не загубить.
Женя сбегал в сарай, принес толстый лист войлока, сумку железного хлама и принялся мастерить оснастку.
«Смотри-ка, даже не спросил, зачем я эту канитель затеял, — как-то мимоходом подумал Жернаков. — Не спросил, нет… Потому что ему и без спросу понятно».
Он стал смотреть, как коряво и безграмотно, с его, профессиональной точки зрения, подходит Женя к работе, и видел в то же время, что эта корявость всего лишь от неумения; что он полной мерой наделен тем внутренним напряжением, страстью и нетерпеливостью, которые подспудно выковывают из человека мастера. Он видел, как движения его прямо на глазах, вот здесь, за верстаком, становятся уверенней и осмысленней: каждая неудача тут же оборачивается открытием; каждый неверный удар молотком тут же брался на заметку и уже не повторялся.
«Вот беда! — думал Жернаков, следя за работой сына. — Руки просятся, да голова не пускает! Или, может, оглядится со временем, поймет, где его настоящее дело, перестанет себя со своей дороги спихивать. Все может случиться».
— Ты чего зайца выбрал? — спросил Женя.
— Нравится мне. Смотри, какой толстый, щеки прямо со спины видать. Такого и волк поостережется… — Жернаков загасил сигарету и тоже подошел к верстаку. — Твой директор сегодня звонил, пригласил на завтра в институт. Вечер встречи какой-то. Только не пойму, рано вроде съехались студенты, им еще отдыхать положено.
