— Эх, раньше, раньше… Что об этом вспоминать? Как же нам было тогда хорошо и спокойно! Только смех да радость, радость да смех…
— А что теперь, Люся? Что изменилось?
— Многое… Милый Гриша, послушай, что я тебе скажу. Только не обижайся… Хорошо?
— Говори, говори, я слушаю. Только зачем же слезы?
— Гриша, я не смогу быть с тобой всегда… Понимаешь, не смогу!
— Что выдумываешь, Людмила? Почему не сможешь?
— Неужели ничего не видишь и ничего не понимаешь?
— А что надо понимать? Что надо видеть? Вот тебя вижу, и мне радостно. Холмы вижу, станицу, и тоже радуюсь.
— Не о том я, Гриша.
— Так о чем же? Только без слез…
— Пока мы были школьниками, я тоже ничего не видела и ничего не понимала. А теперь…
— Что теперь, что?
— То, что я уже сказала… Мы не можем быть всегда вместе.
— Что за глупость, Люся! Как тебе не стыдно!
— Чего стыдиться? Я говорю правду…
— Какая же это правда?
— Горькая, до слез обидная, но правда. Гриша, ты же знаешь, как я тебя люблю… Но разве тебе такая нужна жена?
— Ах, вот ты о чем! Глупость! Людмила, как ты можешь думать так обо мне?
— Могу… И лучше нам теперь… пока еще не поздно…
— Чего же ты плачешь? Сама придумала глупость.
— Нет, не придумала…
Слезы душили, мешали ей говорить, и Люся, всхлипывая и посапывая, как ребенок, испуганно смотрела на Гришу. А Гриша наклонился к ней, видел ее блестевшие, полные слез глаза, мелко дрожащие губы и не знал, чем бы ее утешить и что бы ей сказать. Он обнял ее, они сидели молча, и им казалось, что вокруг не было ни этого голубого простора, ни белых, как в сказке, холмов, ни уснувшей в лунном мареве Холмогорской. Застыл, не шелохнувшись, ковыль, и луна словно бы нарочно отвернулась от них и пристыженно прикрыла свои ясные очи перистым облачком, как шелковой косынкой.
Им было приятно и радостно оттого, что первая в их жизни размолвка окончилась быстро и миром. Все-таки Гриша молодец, сумел убедить Люсю в том, что в своих опасениях она была не права, ибо ему нужна именно такая жена, как она. Люся же, как и подобает сознательной и любящей девушке, признала свою вину, сама первый раз в жизни поцеловала Гришу, и они рассмеялись. Им так было хорошо вдвоем на холмах, и они не заметили, как в их взволнованные и немного грустные лица вместе с выглянувшей из-за облачка луной начала заглядывать румяная и удивительно любознательная заря.
— Гриша, посмотри! — Люся указала на побледневшее за станицей небо. — Это что? Неужели рассвет? Как быстро прошла ночь! Пойдем, Гриша, пора домой.
Взявшись за руки, они побежали вниз, и холмы долго смотрели им вслед, пока не потеряли их из виду. Смотрели потому, что только они, эти белые красавицы, похожие на шелковые шатры, слышали все, о чем говорили Гриша и Люся, и только им были известны и душевная тайна, и решительное намерение молодых людей сегодня же объявить родителям — Люся своим, а Гриша своим, — что с этого дня они стали женихом и невестой и что пусть об этом теперь узнает вся станица. Люся и Гриша молча проходили по пустой улице, думая о том, что разговор с родителями будет трудным и неприятным. Отказаться же от него они не хотели, не могли, да и не должны были отказываться и поэтому чувствовали, как по соседству с большой и непривычной для них радостью приютилась тревога.
— Люся, как только поговоришь со своими, так сразу же беги ко мне, — сказал Гриша, когда они остановились возле Люсиного двора. — Я буду ждать тебя через час или через два.
— Лучше ты приходи ко мне. Вместе поговорим сперва с моей мамой, а потом и с отцом. Вдвоем лучше…
— Трусишь? — спросил Гриша, и отблеск зари весело заиграл на его улыбающемся лице. — Страшно, да?
— Немножко… А тебе?
— Чего бояться? Надо же им знать.
— Ну вот, ты поговори со своими и приходи ко мне.
— Ладно, постараюсь.
— Гриша, ты уедешь сегодня?
— Как приедет Дмитрий.
— Останься еще на день.
— Не могу. Многие ребята домой вообще не уезжали.
— Гриша, а провожать тебя я не приду.
— Почему?
— Еще разревусь при всех. — Она через силу улыбнулась. — Так приходи через час, Гриша… А теперь уходи, видишь, рассветает.
Не оглядываясь, Гриша решительно зашагал по станице, освещенной и луной, и зоревым светом. В своем дворе возле сенец увидел отцовский мотоцикл. «Батя дома, приехал меня проводить», — подумал Гриша и открыл дверь. Она жалостливо заскрипела, как бы говоря: ну вот, наконец-то и Гриша заявился! Отец и мать уже были на ногах, старым людям не спалось. Молча, удивленно они смотрели на Гришу, будто видели не родного сына, а какого-то приблудного, чужого парня. Отец только что умылся, стоял с полотенцем на плече, искоса поглядывал на сына и не знал, что ему сказать. Гриша почему-то вспомнил прошлогодний разговор. Тогда он, собираясь уходить и причесывая петухом торчавший чуб, сказал:
«Батя, весь наш класс летом поедет на птицеводческий комплекс, а я попросился к тебе на трактор».
«Сам пожелал?»
«Ты же просил»…
«Да, было, было, просил».
«Отец, а можно поехать со мной и Люсе Литвиненковой?»
«Лучше подумай не о Люсе, а о своей скрипочке, как с нею разлучишься».
«А я возьму и ее с собой».
«Там, в степи, своя музыка, тракторы так заиграют, что намертво заглушат твою скрипочку, пискнуть не дадут».
«Не заглушат, она голосистая. Ну, отец, я побегу, меня ждут».
«Кто тебя поджидает?»
«Люся Литвиненкова»…
«Так вот кто продержал парня до зари, Люся Литвиненкова», — подумал он сейчас, не глядя на сына.
— Ну, всеношник, ответствуй отцу и матери, где пропадал?
— Я не пропадал, а провожал Люсю Литвиненкову, свою невесту, — смело ответил Гриша, и только его щеки, как у девушки, разрумянились. — Я и хотел вам сказать, что Людмила Литвиненкова моя невеста. Мы так решили…
— О господи, Гришенька, да что же это! — Мать всплеснула руками. — Ить тебе же сегодня уезжать. Зачем же, Гриша?
— Так, так, перед самым отъездом поспешил обзавестись невестой, — сдерживая гнев и хмуря седые, остюками торчавшие брови, сказал отец. — А когда поженитесь, дозволь узнать? И об этом уже порешили?
— Как только я окончу училище, — быстро, как о чем-то простом и давно решенном, ответил Гриша и покраснел еще больше. — И Люся и я… Мы так решили…
— Долго придется ходить в женихах, — перебил отец. — Да и молод, успел бы еще поженихаться… Вчера я бросил дело, приехал, чтоб с тобой напоследок поговорить. Зараз я должен поспешать к тракторам, а ты всю ночь где-то скитался, заявился на рассвете — и на тебе, ошарашил родителей… Нет, Григорий Васильевич, не ко времени эта затея. Выбрось ее из головы и забудь. Раз ты откалываешься от хлеборобства, то и о женитьбе зараз не думай, потому как твоя заглавная невеста и твоя обожательница — скрипка. Вот ее и кохай и оберегай. А все прочее долой из головы, чтоб не мешало. Ты слышишь меня, Григорий?!
— Слышу… Только ты не прав…
— Как это — не прав! Не зли меня, Григорий, не выводи из терпения!
— Не кричи, батько, не кипятись, — вмешалась мать, вытирая ладонью слезы. — Сын уезжает, а ты крик поднимаешь… И ты, Гриша, не бычись и не суперечь батьке, а садись завтракать. Да поговорите за столом по-хорошему.
— Он наверное уже позавтракал у невесты, — невесело усмехаясь, сказал отец. — Да, по всему вижу, напрасно я приезжал. Обошлись бы проводы и без меня. Мать поплачет, ей не привыкать, а провожательница у Гриши своя — Людмила Литвиненкова… Ну, мне пора, меня ждут. И вот тебе мой совет, сыну: поезжай, учись, раз потянуло тебя к музыке, и ни о чем другом не помышляй.
— Да ты поешь, — сказала Анна Саввична, — тогда и поедешь.
— В отряде позавтракаю. Там спокойнее.
Василий Максимович надел пиджак, картуз и направился к выходу. Заплаканная, опечаленная Анна Саввична пошла следом.
— Вася, ну что взбеленился? Ить ты не старорежимный батько, должен понимать. — Ей трудно было удержать слезы, и она заплакала. — С Люсей они давно дружат, должен же ты это понять.
— А ты поняла и уже согласна?
— Девушка славная, Гриша ее любит…
— Молодой, да, выходит, сильно ранний.
— А сам-то ты? Вспомни, каким был, — тихонько, как о чем-то таинственном, сказала Анна Саввична. — Ить тоже геройствовал, да еще как. Забыл?
— То я, а то он. — Василий Максимович выкатывал со двора мотоцикл, а Анна Саввична шла следом. — Какое может быть сравнение? Я хлебороб, а он музыкант. И когда я стал твоим женихом, то уже работал на тракторе. А Гриша? Рано ему еще женихаться.
Полагая, что и сыну, и жене сказал все, что нужно было сказать, Василий Максимович ногой завел мотор, тот взревел, и колеса, как бы понимая настроение седока, так рванули с места, что только пыль поднялась над улицей. Анна Саввична постояла возле калитки, поплакала в кулак. Обидной была ссора отца с самым младшим сыном. Она хотела понять, кто же из них прав, а кто виноват, и не могла. Одно она понимала: не надо было Грише ни гулять до утра, ни тем более заводить разговор о Люсе. А как Гриша изменился, как он смело говорил с отцом. Люся — невеста. А зачем она ему, да еще теперь, когда он уезжает на учебу?
