от глаз не утаишь, — подкинул Илькович.
— Хотя без отцов, а не скажешь, что безотцовщина! — продолжал хвалиться Фроськин брат. — У рыжего Валерки — отец из Днепропетровска, а у чернявого Юрка — из Винницы, три года разницы у хлопцев. Фроська — девка приемная, она их, шоферов, и принимала на постой, когда автоколонна возила бураки из колхоза. Да и по хлопцам видно, что отцы у них дай бог каждому, правда?
— Все мы — не чьи-то, а людские, — ввернул Илькович.
— Золотые слова, — скалил зубы Павло. — Нет таких, чтоб не людские.
— А Фроське на них алименты идут или нет? — спросил жених.
— Какие алименты! — словно бы даже обиделся Павло. — Она имеет детей по любви, а за любовь разве требуют деньги? Ну, выпьем за любовь… Хотя я тебя раскусил, ой раскусил! Раз сам платишь на двоих своих, то и хочешь компенсации, чтоб шли гроши на Валерку и Юрка.
— Она, компенсация, не помешала бы, — сказал старый Илькович.
— Не нужна мне та компенсация!..
— А почему ты не пьешь за любовь? — обратился Павло к Лавровишне. — Любовь и голод правят миром, слыхал? — Потом спросил у жениха: — Ты не знаком с этим человеком? Так познакомься. И вы, дедушка, познакомьтесь.
Лавровишня, не говоря и слова, пожал руки, будто во сне.
— Ну, теперь все как неразлейвода, — засмеялся Павло. — Выпили за любовь, а теперь за этого человека, ибо грех не выпить за доброго человека. И чтоб здоровье было, и чтоб в хату, а не из хаты, и чтоб враги его попередохли до корня.
«Верно, не за того принимают, чертовщина какая-то, и как только влип в эту чертовщину! Свадьба, у невесты двое детей внебрачных, у жениха две жены брошенные и двое брошенных детей. Вот и пойми, учитель, кто прав, кто виноват, вот и пойми, как тебе вести себя на таком празднике».
— Моя Фроська — ого баба, она и от тебя с дитем не замешкается, пусть родятся дети, потому что мир на детях стоит. Имеешь двух своих, тут тебе тоже двое — и не заскучаешь! Вот с ними и наиграешься в футбол, правда, Илькович?
Илькович, задремав за столом, содрал с глаз желтые веки.
— Нас у матери было семеро, я седьмой, так я, седьмой, остался, все померли.
У жениха отвердели зрачки, а взгляд свой он словно вылил в несколько слоев, чтобы был крепче.
— А я один вот высеялся, теперь бобыль бобылем.
— Высеялся один, а сколько насеял, сколько еще насеешь, — заметил Павло.
Тут Фроська появилась — хоть и лето, но она из-за холодного дня в вязаном шерстяном платье, что искрится-переливается, мерцает снегом на выпирающих бедрах, будто это сугробы у женщины, а еще ж сугробами у нее и груди подвижные. Вся разгоряченная, будто стремительную грозу одели в платье, и гроза эта сияет густой зеленью женских глаз, вихрится коричневым облаком летящих волос.
— Без тебя, сестра, выдаем тебя замуж, а ты где цветешь и пахнешь?
Фроська долгим взглядом прикипела к Лавровишне, словно пила, утоляя жажду, с его лица, и сказала:
— Да все отбивалась от Лукаша.
— Так долго отбивалась?
— А как ты быстро отобьешься, коли ирод надумал нацеловаться в последний раз.
Заезжий учитель любовался Фроськой, которой только и не хватало в хате, и теперь хата словно наполнилась неугомонной женской грозой, что хотя и уселась за стол, но, казалось, кипит, пульсирует, а невидимые струи тревоги разбегаются от нее.
— Пусть нацеловывается, — засмеялся жених. — Я не скупой!
— А он у тебя не спрашивал, — засмеялась Фроська.
Брат перевел разговор:
— На какую работу устроишь Захара?
— Пусть идет к свиньям. Я за коровами буду ухаживать, а он за свиньями, заработки хорошие.
— Можно и за свиньями, почему нельзя, — принял официальный вид жених, и теперь его пшеничного замеса щеки словно почерствели. — Только я по строительству всегда, маляр…
— Строительства в Хвощевке хватит на всякую голову, и на его.
Старый Илькович, перестав дремать, бринькнул голосом, словно сухим стеблем:
— Без работы не пропадет, с кельмой по людям — на вечер сыт и пьян. Вот как я — с гармошкой всегда у меня дело. Кто с чем! — И старик ткнул в Лавровишню: — Вот он, скажем, с удочкой.
— Я тебе, Фроська, не привезу бог знает что, сама видишь.
— Я твоего Захара не хаю, а только ты уже привозил одного, с лесоторгового склада на железной дороге… Видно, он возле того лесоторгового склада до рассвета бегал пиво пить, а вечером ползал на четвереньках.
— Ну, Фроська…
— Что Фроська?! Неделю поспал тут — и в сенях грязный валялся, и в сарае, и на огороде кувыркался, и на погребице. И все с закрытыми глазами, из ушей у него текло. Отпуск, вишь, у него, отпущенный — вот и фасонит после работы. Вот так фасонить — каторжнее всякой работы… Нет, я твоего Захара совсем не хаю…
— Фроська, не забывай, что ты не первой молодости, да и товар твой не на всякого покупателя, а на любителя.
— Тоже мне, любители!
Приезжему Лавровишне подняться — да и прочь отсюда, а его как пригвоздило. Тут во дворе гуркнул мотоцикл, из коляски мотоцикла рыжей брызгой брызнул рыжий Валерка и черной брызгой брызнул чернявый Юрко. А из-за руля поднялся бычьего сложения комель в рябом мотоциклетном шлеме.
— О, Лукаша несет… — произнес Павло.
Похожий на быка гость пригнулся у порога, а когда выпрямился — едва потолок не подпер макушкой. Хлопцы у него под левой и правой рукой стояли, как грибы.
— Снова тебя принесло! — с радостной мукой в голосе молвила Фроська.
— А почему бы и мне не повеселиться на твоей свадьбе? — И погладил детей по вихрам. — Правда, хлопцы?
Хлопцы улыбнулись. Лукаш тяжелым мешком опустился напротив жениха с красным свадебным цветком на
