нет.
— Давно мы с тобой не виделись!
— Давно, — чувствуя себя неловко, ответил Лавровишня, потому что хоть убей — не припоминал этого скуластого, с кустистыми надбровьями мужчину лет тридцати. Может, лукавит, а почему бы и не полукавить, коли огонь из чарки, видать, выплеснулся прямо в душу!
— Жизнь катится, как арба с горы! — зазвенел веселый голос. — А при арбе и коней нет, о, езда!
— Ну, так уж арба и без коней, — возразил Лавровишня, наматывая леску на удилище.
— Слышь, Фроську замуж выдаю! — ударил себя в грудь. — Ну я и Павло, ну и факир!
— Какую Фроську?
— Сестру свою! — ответил радостно и тряхнул корзиной, которую держал в руке: — Вот у хороших людей зеленого змия расстарался, может, поможешь побороть: или змий нас, или мы змия?
Шагали поросшей бузиной улочкой, между слоновьими ушами лопухов, что как живые вздрагивали, когда их трепал ветер. «Да не виделся я с этим Павлом никогда, — думал с досадой Лавровишня, внезапно застигнутый странной встречей. — Наверно, обознался, разве не случаются приключения…» Он, учитель из ближнего райцентра, приехал сюда, в Хвощевку, на рыбалку, ибо поставил себе за правило каждое воскресенье выезжать на природу. За несколько лет обрыскал озерки и колдобины в лесах и на полях, глухие болота в буераках и оврагах, куда ни трактором не заехать, ни машиной. Ботаник и зоолог средней школы, Лавровишня каждое воскресенье бежал от холостяцкого одиночества, от наскучившего однообразного быта, а прежде всего, вероятно, от самого себя.
В овраге, закудрявленном дубами, стояла хата, светясь зеркалом цинковой крыши, словно пригашенным пламенем. Над ней вились голуби, пока их не смело упругой метлой ветра куда-то в кудри дубов. Под хатой серела старческая борода, обладатель ее растягивал гармошку, похожую на летучую мышь в полете, однако музыка не слышалась, ее также сметал ветер. Но вскоре мужчины вошли в волны-вскрики музыки, клубившейся во дворе.
Лавровишня рассматривал совершенно пустое подворье, надеясь увидеть хотя бы одного танцора, но только увидел в будке ласковую собачью морду, положенную на лапы.
Должно быть, их увидели в окно, потому что мгновенно через порог выкатились двое детей, хлопцы, рыжий и черный, оба с острыми, как осока, глазами, что словно аж дымились радостью. Гармошка у хаты заливисто всхлипнула, хлопцы крутнулись в каком-то смешном танце, на их костлявых телах пузырились вздутые ветром сорочки — и тотчас оба махнули за ворота, как две шелестящие тучки с раскрыленными руками.
— Илькович, может, устал играть для голубей и ветра, побратаемся с зеленым змием, а?!
Старого Ильковича уговаривать не пришлось, он понес на груди умолкнувшую гармошку, как убаюканного ребенка, свесив на нее пену своей бороды. Следом за хозяином и дедом Лавровишня вошел в хату, в которой воздух поначалу показался зеленоватым от яблонь, что ладошками листьев закрывали стекла в окнах.
За уставленным закусками и пустыми бутылками столом сидел одиноко мужчина со свадебным красным цветком на лацкане пиджака. Пшеничного замеса щеки его нависали над газетой, которую он, казалось, ел глазами.
— Павло! — воскликнул. — Только послушай, что пишут про киевское «Динамо»!
— А где Фроська? — буркнул тот, ставя на стол бутыль с горилкой.
— Фроська? — жених отлип от газеты, заскучал. — Чмур тут один наведывался к ней, коники всякие выкидывал, так Фроська повела…
— Коников его повела?
— Ага, коников.
Какая же это свадьба, думалось Лавровишне, коли жених читает спортивную газету, а невеста в бегах с каким-то чмуром, коли из гостей — разве что солнце, которое стремительной лавой ворвалось в окно — и вмиг погасло. Да, наверно, все-таки свадьба, раз колюче-бурый этот старикан Илькович — с гармошкой, а гости еще подойдут, ведь где не любят повеселиться.
— Ну, Захар, давай хильнем пока что за тебя, а как Фроська вернется, то и за обоих!
После выпитого граненого стакана уже не так дивился Лавровишня, что попал в свадебную передрягу, которую и свадебной передрягой не назовешь.
— Моя Фроська — словно кладовая с добром, не пропадешь с такой кладовой, — позванивал певучий голос. — До каких пор тебе, Захар, греметь пустой бочкой по миру? До армии, что ли, не нагулялся? А после армии? Бегал с работы на работу, искал где легче, а оно везде одинаково, потому что везде эту работу нужно крутить, как бараньи рога.
— Ха-ха, как бараньи рога! — засмеялся жених, округляя губы бледно-розовым бубликом.
— Вот пусть человек послушает и посоветует, — кивнул на пристально глядевшего Лавровишню. — Ты сколько раз женился? Два раза! И два раза бросал и жинку, и ребенка, и квартиру. И два раза должен платить алименты, а платить не из чего, потому что на голой ладони гроши сами не растут, не наскребешь. Ну, скажи, что ты имеешь? Дырку в кармане, а годы не ждут, годы прут. Ты на нее погляди, Захар! Женщина, и у женщины славная работа — раз! Двое детей учатся — два! Машина «Запорожец» — три! Квартира, гараж и сарай — четыре! Мастер смены и депутат — пять!.. — Не говорил, а будто играл марш на счетах, прищелкивая пальцами.
Лавровишня обалдевал от услышанного и увиденного, однако виду не подавал. Осоловевший Илькович лишь рот открывал, тщетно стараясь сказать слово.
— А что у тебя, а? Только футбол в голове. Вместо головы — круглый мяч. Вот жинки и футболят твоей головой, как хотят. А Фроська не сдерет с тебя квартиры, потому что имеет свою хату, и примаком станешь. Там оставил детей, а тут уже готовые есть, вот!
— Какие? — вырвалось у Лавровишни.
— Есть дети, есть, — отозвалась борода. — Славные хлопцы.
Жених с ясным раздумьем в глазах утвердительно склонил голову на грудь.
— А Фроськины дети! — хохотнул Павло.
— Так ведь только свадьба…
— Теперь дети появляются до свадьбы!
— А почему бы и нет, — подкинула старческая борода.
— Племянники у меня, — хвалился выпивший Павло, — удались в своих отцов, а отцы у хлопцев — дай бог каждому, слышишь?
— Да разве я не верю? — соглашался жених.
— Глаза видят,
