Одна только Наталья Михайловна Коврова привезла своих доярок одетыми очень просто.
— Вы вот что, голубушки, не на показ едете, а думать. Там Аким Петрович нас спросит, чем и как хотим государство кормить, а на ваши финтифлюшки рукой махнет. Так что вы всякие свои пудры-мудры закиньте. Звездочки героев привинтите — это украшает.
Быть может, она не велела своим девчатам рядиться потому, что сама была уже стара и среди молодых румянощеких доярок выглядела, как отцветшая роза среди свежих роз? Возможно, и так. Однако советом своим настроила девчат на «серьезный лад».
Вот такими и прибыли доярки в город — больше девятисот человек, — и тут их охватило великое смущение.
Во-первых, со станции и пристани их доставили на легковых машинах в только что отстроенную пятиэтажную гостиницу, полы которой даже при входе были устланы ковровыми дорожками, а стены увешаны картинами в позолоченных рамах. Затем отвели номера на двоих-троих и каждой доярке — отдельную кровать с чистым бельем, с мягкой подушкой, с синим легким покрывалом.
Батюшки! Что делать-то? Как же лечь в такую постель? И куда девать вот эти мешочки, корзиночки с продуктами?.. Доярки вдруг почувствовали, что они не просто потускнели, но и почернели в этой чистоте, при этом свете среди стен, выкрашенных голубой масляной краской.
Но есть же на свете добрые люди…
И директорша гостиницы, и горничная, и уборщицы, и официантки — все, все в один голос сказали:
— А вы, подруженьки, не стесняйтесь. Души-то ваши красивей наших ковров. Для государственного дела приехали. Государственные люди — доярки, — вот как на днях сказал нам о вас Аким Петрович. Заехал сюда и сказал.
И тут Аким Морев повернулся к дояркам другой стороной: вовсе он не бездушный.
После этого всех доярок свозили в городскую баню (в дороге запылились) и там выдали каждой такое нежное белье, что жалко было его надевать, а положить бы в сундук и беречь. Нет. Надо надевать, а то неудобно в старом белье ложиться в чистую постель.
Ай да Аким Петрович!
Вон он какой!
Теперь доярки, хотел или не хотел этого секретарь обкома, все, что случалось с ними, принимали как дело рук Акима Петровича.
После бани доярок пригласили в нижний этаж, в огромные залы ресторана, усадили за столики, подали карточки с названиями блюд и сказали:
— Что хотите, то и ешьте. Бесплатно.
Такой порядок в первые минуты ошеломил. Говорили, в городе недостаток продуктов, а тут — бесплатно. Значит, государство не скупится для них, доярок… значит, они не в шутку государственные люди. Но надо трудом своим оправдать такой почет.
А наутро, к десяти часам, их отвезли во Дворец культуры. Вон куда. И тут усадили в кресла, каждый район отдельно, чтобы не путались.
Потолок в зале высокий, а под ним огромная люстра. Вот-вот сорвется да по голове. Ну, она на толстой цепи. Не сорвется.
На сцене длинный стол, покрытый синим сукном, трибуна, за ними ряды стульев. И никого нет. Чай, придут: такое место пусто не бывает. И в самом деле, на сцену из боковой двери появились люди. Одеты чистенько. Конечно, власти. Ой, нет. Вон и Наталья Михайловна Коврова. Какой-то человек в сером костюме уговаривает ее сесть за стол. Она машет рукой. Сопротивляется. А человек силой усаживает ее и сам садится. Рядом с ним пристроился Опарин. Ну, этого все доярки знают: исколесил область. «Маркыч» — так все его кличут. А кто же рядом с Натальей Михайловной?.. И о чем это он вроде спорит с Опариным?
И вдруг доносится голос Опарина.
— Ведите совещание вы, Аким Петрович.
А, вот он какой, Аким Петрович. Ничего себе мужик. Крепкий. Ладный. Глаза серые, большие. Вон уставился на доярок в кокошниках, затем поощрительно улыбнулся и открыл совещание:
— Это самое важное, самое нужное совещание.
Вот как — самое нужное, самое важное.
И оно началось кратким вступительным словом Акима Морева — что нужно сделать для того, чтобы коровы давали изобилие молока и мяса и чтобы не осрамить наших доярок перед государством.
Ах, вот как! Чтобы не осрамить доярок? Ну, что же, они об этом могут сказать прямо и открыто.
И пошло…
Первый выступила доярка из Степного совхоза, где недавно побывал Петин. К трибуне она шла расторопным шагом и поводила плечами так, словно расталкивала в толпе неугодных ей людей. А войдя на трибуну, сказала:
— Товарищ Петин. Где ты тут есть? Был у нас. Баб растревожил. Бабы за коров взялись. Засучили рукава, давай только. А директор совхоза Любченко, ежа ему проглотить, да против шерсти, говорит: бидонов нет. Туда — сюда… Жара в степи. Молоко прокисло. Куда его? Выливай на землю. Вот какая стезя, Аким Петрович.
«Значит, Любченко у Степана Клякина «маслозавод» не нарушает, а тут бидонов нет. Видимо, правда, форсит за счет масла», — так записал в блокнот Аким Морев, всматриваясь в следующую идущую к трибуне доярку.
То была Елизавета Лукинична, крестная Астафьева. Она шла к трибуне и неотрывно смотрела на Акима Морева, как бы говоря огромными бирюзовыми глазами: «Помоги: все поджилки трясутся».
И Аким Морев, встав, шагнул к ней, протянул руку, сказал:
— Здравствуйте, Елизавета Лукинична. Ну, вот и оказались не так уж страшны гаранины, — и ко всем, не выпуская ее руки: — Читали в газете, как народный суд наказал Гаранина из колхоза «Партизан»? Так это он душил вот таких замечательных людей, как Елизавета Лукинична.
— Народ наш, Аким Петрович, вздохнул, — еле слышно, волнуясь, произнесла Елизавета Лукинична.
— Всем и расскажите, как народ вздохнул.
Елизавета Лукинична через силу отпустила руку секретаря обкома и поднялась на трибуну. Отсюда глянула в огромный зал, на множество (не сочтешь) людей и… замерла: перехватило дыхание, в ушах зазвенело, и приготовленные слова куда-то улетучились.
«Батюшки! Подруженьки, спасайте. Что же это я, как кукла», — мысленно вскрикнула она и тут же представила себе коровники, телятники своего колхоза. Представила и заговорила так, словно находилась там.
— Ну, поглядите, поглядите, до чего докатились мы. Крыши такие, что коровки днем и ночью небо видят. В стенах щели — гуляй, ветер. Во время мороза войдешь в коровник и не поймешь, где чернавка, где белянка: все коровки сизые, в изморози. Да до молока ли им, мученицам! Электрификация! Да у нас и фонарей-то не было. Фонари уходили на выпивку Гаранину. Войдут телятницы спозаранку в телятник. Темно, а поить надо: телята орут. И как быть? Окунет руку в молоко и теленку на шею, тому, кто пьет. Повременит. Другой подойдет. Пощупает: шея сухая — пей, мокрая — пошел прочь.
И опять Аким Морев записал: «Ох, эти Ростовцевы! Читают лекции о постепенном переходе от социализма к коммунизму, а в телятниках нет даже фонарей».
Елизавета Лукинична продолжала, словно рассуждая там, в хозяйстве своего колхоза:
— Ну а теперь рабочие автомобильного завода заложили у нас кирпичные коровники, телятники. Дворцы растут. В поклон мы рабочим. И какие сердечные все — в говоре, в обхождении. Двое поженились. Что ж? Парни молодые. Свадьбу мы устроили. Вместо вина — квас. Сказали, повторим осенью. Урожай соберем и повторим с вином…
И пошло: с каждым выступлением доярок краски все сгущались и сгущались.
Опарин все больше хмурился; Александр Пухов почему-то потренькивал карандашом по стакану; Мордвинов пустыми глазами смотрел в зал; Рыжов писал что-то и через своего сотрудника отправлял в редакцию написанное; Сухожилин сидел, вздернув острый нос, зло думал: «Так, так. Настропалили доярок: все светлое, созданное величайшим трудом, охаивают. Пусть, пусть сие обрушится на наших эмпириков отдельным ударом».
Аким же Морев писал: «То, что говорят, — ужасно. Выпустили эшелоны книг, как строить коровники, кормушки, в каждом докладе повторяем слова Ленина: «Электрификация плюс Советская власть…», — а у доярок даже фонарей нет, коровы зимуют на стуже, случную кампанию ведем отвратительно, телята дохнут. Но неужели все так черно? Может быть, запев у первой доярки вышел слишком мрачный, его и подхватили? Почему молчат доярки Жука, Усова, Астафьева? Почему молчит Наталья Михайловна?» И, наклонившись к Ковровой, он стал уговаривать ее выступить, а она, сдерживаясь от смеха, прошептала:
— Да как выступить-то? Это ведь все равно что люди поют за упокой, а я ворвалась и затянула камаринского.
— Ну, уж так и за упокой.
— Для сравнения резко говорю.
— Дорогая Наталья Михайловна! Давайте не сравнивать, а выступать. Опытом своим поделитесь, вдохните в дело душу живую.
— Хорошо. Вдохну, — согласилась Наталья Михайловна.
И когда Аким Морев сказал: «Слово предоставляется Наталье Михайловне Ковровой», — в зале некоторое время стояла тишина. Затем тут и там раздались редкие хлопки, зааплодировал президиум, потом весь зал, и по одному этому уже можно было определить, что не все доярки знают Наталью Михайловну.
