— Куда же мы все-таки пойдем? — спросил Вадим раздраженно.
— Пойдемте в цирк, — сказал я. — Люблю смотреть на ученое зверье.
Тонкая и снисходительная улыбка заиграла на румяных губах Вадима:
— Что и говорить! Зрелище для детей, солдат и нянек. Из детского возраста я вышел, в солдатах не ходил.
— Часть цирковых номеров я могу показать и здесь, — предложил я. — Могу разбежаться и сделать двойное сальто. Могу пройти на руках отсюда и до поэта. Хотите?
— Вы это сделаете без меня. Терять вечер в отделении милиции — перспектива не из веселых.
Я взглянул на Вадима и подумал: «Сейчас я выдам тебе сполна! Всю твою спесь собью».
— Тогда в Парк культуры и отдыха. На танцы!
Пиджак свалился с плеча Вадима.
Женя простодушно рассмеялась.
— Что ты все время усмехаешься, как дурочка! — процедил Вадим сквозь зубы. — Что нашла тут смешного?
— Просто я согласна идти в парк на танцы. Вот и обрадовалась.
— Счастливого пути! — Вадим повернулся и пошел в сторону памятника Маяковскому.
— Стой! — крикнула Женя. — Сейчас же вернись!
Вадим, задержавшись, взглянул на нее через плечо.
— Иди сюда!
— Не пойду.
Женя подбежала к нему. Он вполголоса выговорил;
— Мне надоели твои насмешки, твои намеки. Ты ведешь себя недостойно. Откуда этот парень взялся? Пусть он уйдет!
— Он не уйдет, — сказала Женя.
— Тогда уйду я.
— И ты не уйдешь.
— Уйду.
— Не уйдешь.
Вадим вскинул плечо, поправляя пиджак, и решительно зашагал прочь. Женя постояла немного, глядя ему вслед, затем вернулась ко мне. Она дышала часто и прерывисто.
— Пройдемся немного, — сказала она, не поднимая глаз.
Мы повернули за угол и направились вдоль улицы Горького.
— Алеша, вы злой? — спросила Женя; она взяла меня под руку,
— Нет, — сказал я.
— Зачем же вы так зло сказали Аркадию? Он даже растерялся в первую минуту. А я еще ни разу не видела, чтобы он когда-нибудь растерялся.
— Вы его пожалели?
— Нет, что вы!
— Я сказал не зло, но верно. Разве не так. Женя?
Она внимательно взглянула на меня.
— Видимо, так... Пойдемте на Пушкинскую площадь, постоим у фонтана.
В последние дни чувства и нервы мои вышли из повиновения.
Я не мог сладить с собой — надвигалась беда. Сама беда не страшна. С ней, столкнувшейся с тобой лицом к лицу, можно побороться, выстоять. Изматывает душу ее неясное предчувствие, ее крадущаяся во тьме поступь.
На экзаменах по математике, по физике и по сочинению я схватил тройки: волнение — плохой помощник разуму. Ох, тошно ходить по земле с такими отметками, все время ощущаешь свою ка-кую-то неполноценность, посредственность!..
Моей тревоге робко противостояла надежда: а вдруг пройду? Солдат ведь — не веское, но все же преимущество. А там уж постараюсь, наверстаю...
В тот день я проснулся рано. Долго лежал с закрытыми глазами, все время думал о Жене. Если суждено нам быть вместе, то я непременно буду учиться в институте...
Первой поднялась мать, зашуршала платьем, одеваясь. За перегородкой задребезжал будильник Семена. Лиза тяжело выступила со своей половины. Мать прошептала ей:
— Лежи, сама провожу. — И ушла готовить завтрак.
Вскоре вернулась, заплела косички Наде, дочке Ивана.
Семен затопал пудовыми ботинками. Из-за ширмы отец сказал ему;
— После работы никуда не заходи, прямо домой.
— Ладно.
— И ты, Иван. Слышишь? И ты, Татьяна.
— Куда же нам еще?
Иван с Татьяной, Надя и Семен вышли на кухню завтракать. Через некоторое время за ними захлопнулась входная дверь. Соседи тоже ушли на работу. Квартира опустела. Знакомый запах нагретых за ночь постелей держался в комнате.
В тишине мерно отстукивали стенные часы. Отец заворочался: должно быть, сел, потирая грудь, закашлялся. Мать, зайдя за ширму, проворчала]
— Вот ведь наказание — не лежится ему! Загремел... Не успел глаза продрать — тут же за папиросу! Дай парню поспать. Ляг. А я в магазин отойду.
— Купи, что я тебе велел, — попросил отец. — Хотя, постой, сам куплю. Ты пирог испеки.
Отец работать начал с тринадцати лет, привык вставать рано, и теперь ему невмоготу лежать на кровати. И вообще — жить без дела.
Я задремал... Очнулся от прикосновения материнской руки.
— Алешенька, вставай, сынок, завтрак готов...
Мы с отцом сели пить чай. Сколько я себя помню, отец никогда не нежничал со мной, редко целовал, редко баловал и наказывал главным образом за ложь. Но всегда в его окруженных припухшими морщинами глазах, когда он на меня смотрел, светилось столько мужской и какой-то гордой ласки, что у меня сладко сжималось сердце. Я всегда находил в этих усталых глазах и понимание и поддержку. Он любил меня. Однажды я слышал, как он сказал матери.
— Хороший у нас парень Алешка. Статный такой, сильный и, знаешь, не глупый. И честный... Спасибо тебе, Дуня, за него.
Мать удивилась:
— С чего это ты вдруг?
— Так как-то... Сам не знаю. Хорошо мне делается, когда я гляжу на него.
Сейчас за столом мы больше молчали или обменивались незначительными словами. Провожая меня, он лишь ободряюще кивнул: все обойдется, мол. И мне сразу стало как-то легче, я успокоился...
В институт пришел я рано — дверей еще не отпирали. Во дворе — неспокойная толчея. Мучительное ожидание выбелило лица молодых людей и девушек. Оживленность и вспышки смеха казались неестественными.
Меня подергали за рукав. Обернулся — Женя. Я скорее испугался, чем обрадовался.
— Почему вы здесь?
— Захотелось узнать, прошли вы или нет. Почему вы не позвонили? — Женя смотрела на меня требовательно и с укором.
— Настроение неважное, — ответил я.
— Вы же обещали... — Вдруг она улыбнулась и чуть-чуть вскинула голову. — Волнуетесь?
— Немного.
— Мужчине это не к лицу. Постойте тут. Я пойду разузнаю кое-что... — Она прошла сквозь толпу и скрылась за углом.
Я отодвинулся за колонну. Сложное чувство торжества и страха испытывал я в тот момент. Мысли то неслись вперед, увлекая меня в какие-то незнакомые мне, заманчивые дали, и в этих далях я видел рядом с собой Женю — пришла же она сюда, значит, думала, значит, беспокоилась, значит, я ей небезразличен. — то голова моя вдруг делалась пустой, я чувствовал себя одиноким, растерянным...
— Я была уверена больше, чем вы сами, — сказала Женя, вернувшись ко мне. — Сейчас вывесят списки. Я узнала у секретаря: Токарев есть.
Чувство радости перехватило дыхание. Я взял ее за хрупкие плечи. Если бы я смог что-либо произнести в тот момент, я сказал бы, что люблю ее до невозможности, всем моим существом.
— Идемте, — сказала Женя. — Делать здесь больше нечего. Идемте же!
— Подождем немного.
Двери наконец открыли, и все, кто был во дворе, повалили в здание.
Плотная толпа обступила списки. Я не стал пробиваться к доске.
— Посмотрите-ка там: Токарев, — попросил я небрежно, точно не все мое будущее зависело от этого вопроса, а так, какое-нибудь первенство по шахматам.
— Токарев Андрей Иванович, — ответили мне. — Есть!
— Алексей Иванович, — поправил я.
Щупленький парнишка о цыплячьей грудью,в массивных очках на крохотном, с кулачок, личике недоуменно возразил мне:
— Почему же Алексей? Андрей Иванович. Это я. Все верно.
Я протолкался к спискам. Верно: Токарев Андрей Иванович. Щупленький, в очках парнишка, но не я.
Женя прижала ладони к щекам. Испуг и сожаление расширили ее глаза. Она чувствовала себя виноватой, точно нехорошо разыграла меня. Уничтоженный, я кинулся на улицу. Остановился, не зная, что предпринять, куда бежать от самого себя. В глазах сгустилась тьма. Женя очутилась рядом.
— Возьмите себя в руки, — сказала она строго.
— Вы... Вы лучше уйдите!..
— Не сходите с ума. Меня однажды не приняли в консерваторию. И, как видите, я не сошла с ума.
Я резко обернулся к ней, крикнул, точно все дело было в ней и в этом моем крике;
— Что вы сравниваете! Не попали в консерваторию, так попали в институт. Не приняли в институт, поступили бы в театральное училище!
Женя вскинула над головой руку, точно я на нее замахнулся:
— Алексей, как вам не стыдно!
Она повернулась, чтобы уйти.
Я задержал ее — тьма отступила, сознание прояснилось.
— Простите, Женя, я сам не знаю, что говорю...
Мы медленно двинулись вдоль улицы.
— Понимаете, не могу я показаться домой, на глаза отцу. У меня два брата: один фрезеровщик, второй шофер. Отец считает, что они ничего в жизни не достигли. Они меня ждут сейчас. Что я им скажу? Отец был так, уверен!..
— Почему он был уверен?! — воскликнула Женя с возмущением. — Разве он не знает, как теперь трудно попасть в институт?! Я пойду с вами. Я им все объясню!.. Если человек не прошел в институт, — значит, и жизнь кончена? Ошибаетесь!.. — Она была какая-то совсем другая в этой своей воинственности.
