Вот этот самый старый кокандский базар я и решил описать в моем следующем произведении для «Правды Востока».
Описание далось мне с неожиданной легкостью, не то что первая статья о футболе. «Ого, дело идет на лад!»— подумал я, подписался тем же псевдонимом Бодрствующий и послал пакет в редакцию.
Я ждал две недели, три. Очерк в газете не появился. Ответа не было. Я написал в редакцию письмо, напоминая в нем, что я-то и есть тот самый Бодрствующий. И опять никакого ответа.
А дальше началось нечто неописуемое, весьма похожее на заболевание тяжкой формой графомании. С утра до ночи, даже прихватывая порой и часть ночи, я писал. Я сочинял какие-то нелепые фантастические повести, немыслимые рассказы, даже стихи сочинял! Сочинив, переписывал и рассылал по множеству адресов. Это продолжалось все лето и всю зиму и принесло единственный закономерный результат: в техникуме я не перешел с третьего курса на четвертый, остался второгодником.
Дома я ничего не сказал об этой катастрофе. «До осени еще далеко, — утешал я себя, — как-нибудь все уладится. Можно затянуть обман еще и на зиму и признаться, когда уж перейду на четвертый курс». А перейти задумал я с блеском.
Моя неистовая страсть к писаниям стала понемногу затихать. Размышляя о второгодничестве, я даже с неприязнью вспоминал свои литературные опыты и твердо решил к ним больше не возвращаться. Мне предстояло иное возвращение — на прежнюю стезю, в техникум.
Но судьба рассудила иначе, и в техникум я не вернулся. В начале июня Толя Воскобойников сказал мне, что в Коканд приехал из Москвы один ученый, открывший новую науку «талгенизм». Фамилия ученого — Блюмкин, его сопровождают два помощника. Это все Толя узнал от старшего брата — секретаря завкома на хлопкоочистительном заводе.
Слово «талгенизм» означало «таланты и гении». Московский ученый утверждал, что им открыт особый, вполне безошибочный метод выявления талантов и гениев из толщи народной, особенно из пролетарской среды. Раньше царизм душил их в колыбели, а теперь в новое, советское время они должны расцвести. Выявив таланты и гении, говорил ученый, надлежало провести с ними курс занятий, тоже по особому методу, и через год собирать обильные плоды новой культуры, вполне пролетарской, не имеющей ничего общего с прежней, дореволюционной культурой, истоки которой коренились в дворянско-помещичьем феодализме и в капиталистическом рабовладельчестве. «Долой всех этих дворянчиков Пушкиных, офицериков Лермонтовых, титулованных помещиков Толстых и буржуазно-религиозных неврастеников Достоевских!»— восклицал ученый в своей брошюре, напечатанной в Москве, в издательстве «Пролеткульт». Снисхождение ученый оказывал только античной культуре, потому что о ней одобрительно отозвался сам Карл Маркс, а все последующее за древней Грецией и древним Римом ниспровергалось.
Не улыбайся иронически, читатель. То была юность нового мира, время великое и наивное, время энтузиазма и безграничных надежд, время, когда в гимне «Интернационал» слова: «Это будет последний и решительный бой…»— впервые, сами по себе заменились словами: «Это есть наш последний и решительный бой…» Ждали мировую революцию, ждали на завтра, на послезавтра. Победа далась кровью, поэтому утверждали новое и отрицали старое с фанатической решимостью, непреклонно и непримиримо. Внутри страны все переделывалось на новый лад, появились «Лига времени», «НОТ» («Научная организация труда»), «дальтонплан» и «комплексный метод» в школах, «тесты», «психотехника», «гиперэмоции». Как же могла в те годы не родиться новая наука «талгенизм»? И она родилась… И только в далеком Кремле озабоченные капитаны собирались по ночам и прокладывали курс кораблю к светлым берегам, предвидя опасное, длительное плавание в бурном океане, по которому еще никогда не ходил ни один мореплаватель.
Через день московский ученый должен был провести занятия с первой группой в сорок человек на предмет отбора талантов и гениев.
Кандидатов направляли профсоюзы. У меня не было никаких шансов попасть в число сорока. Выручил все тот же Толя Воскобойников. Я забыл сказать, что он был единственным слушателем моих повестей и рассказов, и они — что всего удивительнее! — нравились ему. «Завлекательно, верное слово — завлекательно! — говорил он, моргая своими телячьими ресницами. — Должны напечатать, обязательно должны»! Милый Толя, единственный поверивший в мое литературное призвание, — он верил в меня и тогда, когда я сам уже не верил.
Старший брат устроил его в число сорока. Толя отдал мне свою путевку. Я сначала отказывался, не брал.
— А как же ты сам, Толя?
— Да что уж я, — улыбнулся он. — Какой из меня талант, попусту буду только место занимать.
К слову говоря, у него оказался талант, и большой. Военный талант. Толя начал Великую Отечественную войну подполковником, а заканчивал генерал-майором, командиром дивизии. Он погиб за три месяца до победы — вечная память ему!
Отборочные занятия проводились в городском профсоюзном клубе. На возвышении для президиума сидели за длинным столом сам председатель облпрофсоюза Колесников и московский ученый, высокий, худой, в очках, с черной бородкой на матовом изжелта-бледном лице. Я заметил, что Колесников обращается к московскому гостю с некоторым подобострастием, а тот сохраняет невозмутимую важность, как это и подобает человеку, держащему в руках чужие судьбы. Его ассистенты, парень и девушка, сидели справа и разбирали какие-то листки — «тесты», как узнал я потом.
Мы, кандидаты, были рассажены за маленькие столики по двое. Мне пришлось сидеть в паре с Леночкой Погорельской — известной в Коканде красавицей. Наравне со всеми я уже давно был издали благоговейно влюблен в Леночку, а она даже и не знала о моем существовании. Впервые очутившись в такой близости, я сразу жарко покраснел и принялся вытирать платком пот с лица. Она же была спокойна и смотрела карими глазами сквозь меня, как бы вовсе даже не замечая.
Оглядевшись, я увидел за соседним столиком Ваську Ваганова — самого отчаянного драчуна и озорника на весь железнодорожный поселок. Он подмигнул мне, указал глазами на Леночку и сделал неприличный жест. Он даже не потрудился переодеться и умыться ради такого случая, пришел из депо в чем был — в замасленной блузе, босиком, с пятнами мазута на лбу и щеках.
Московский ученый постучал карандашом по столу, призывая всех ко вниманию. Сейчас же по проходам между столиками двинулись его ассистенты с пачками «тестов» в руках. Направо пошел парень, налево — девушка.
Я увидел ее вблизи — и обомлел: она была прекрасна и лицом и станом, как Рахиль, дочь Лавана и жена Иакова на гравюрах Доре из отцовской библиотеки. Она сияла древней, библейской, благородной красотой, и мне при виде ее вообразилась белая каменистая дорога от Вефиля на Ефрафу, то есть Вифлеем, где по сей день белеет надгробие Рахили. А Васька Ваганов, указав на нее глазами, вторично мне подмигнул и вторично сделал неприличный жест у нее за спиною.
Я перевел взгляд на Леночку. Тоже хороша, но по-другому, по-украински. А какой, спрашивается, был мне толк от их красоты? И все же не смотреть я не мог.
Ассистентка подошла к нашему столику и положила передо мною и перед Леночкой по листку. Это были четыре фразы, составленные так, что из них вытекала нелепость; требовалось найти эту нелепость и письменно изложить на нижней половине листка.
Леночка сразу и вполне спокойно погрузилась в изучение задачи, а я ничего не мог сообразить. В голову лезло всякое, только не эта задача.
Ассистентка пошла собирать листки, делая какие-то пометки в своей тетради. Я подал ей пустой листок, она внимательно посмотрела на меня, сделала в тетради пометку и отошла. После нее над столиком остался тонкий пряный запах духов. От Леночки тоже пахло духами. Я понял, что обязательно провалюсь. Уже провалился!
Нам роздали еще по одному «тесту», я что-то накорябал карандашом — не помню уж что. А потом началось последнее испытание, проводимое самим ученым. Кандидатов пятками вызывали к столу. Московский ученый размеренным, бесстрастным голосом читал какую-нибудь историю из древних времен и требовал от испытуемых вывода. Я, Леночка и Васька Ваганов попали в третий пяток. Ученый прочитал:
— «В древней Греции жил один искусный художник скульптор. Он изваял из мрамора статую женщины. Она была так прекрасна, что он влюбился в нее и стал умолять богов оживить ее. Боги вняли его мольбам и оживили статую. Художник женился на ней. Но скоро она ему наскучила, и он опять предался ночным кутежам и пьянству».
При этих словах ученый уперся в меня строгим, осуждающим взглядом, словно бы это я предаюсь ночным кутежам и пьянству. Затем закончил:
— «Боги разгневались на художника, и однажды утром, вернувшись после ночного кутежа домой, он вместо живой жены нашел опять мраморную статую».
