И, подытоживая свой монолог, барон Шильдерс заявил: мы традиционный в этой стране и достаточно скромный частный банк, который, конечно, в современном мире вкладывает капиталы в разных частях света, но — что здесь особенного? Я подозреваю, что просто лично не нравлюсь мистеру Дарлингтону, но тут уж ничего не поделаешь, раз родился некрасивым. И со всей скромной обворожительностью барон Шильдерс заулыбался — крупно, на весь экран. И пошутил: если бы мы все оказались привлекательными, то тогда некого было бы любить или ненавидеть.
Но он, Джон Дарлингтон, нашелся и парировал точно: что ж, сказал, все мы хотим выглядеть ангелами и вроде бы никакого злодейства по отношению к ближнему не совершаем — за словами легко спрятаться. Однако ему тоже очень хотелось бы узнать столько же интересного о зловещей роли британских профсоюзов, сколько, вероятно, ведает барон Самуэль. И замолчал. И Шильдерс понял, что тут ему лучше тоже молчать. А бедный Дерек, нервно смеясь, пытаясь погасить враждебность, плел несусветную чепуху, призывая вернуться к теме дискуссии — к экономическим тяготам Британии. Но они молчали. Так и закончилась полным фиаско для бедного Дерека блестящая задумка соединить в споре «самого популярного» профсоюзного лидера и «хранителя мудрости» консерваторов.
Возвращаясь все эти дни к программе «Мнения», Джон Дарлингтон сожалел, что не использовал полностью возможности для разоблачения клана Шильдерсов. Хотя он и чувствовал удовлетворение тем, что удалось сказать, но ведь мог отвоевать еще три минуты, чтобы уж до конца высветить истинную роль Шильдерсов в м е х а н и з м е власти здесь, в Британии.
Сам он всю жизнь уповал и работал на то, чтобы Британия не революционным, а реформаторским путем превратилась в социалистическую — пусть со смешанной экономикой, со смешанным землепользованием, но по сути — в социалистическую! Социализм он понимал по-лейбористски, по-британски, то есть верил, что эра социализма наступит п о р а з у м н о м у с о г л а с и ю. Как и большинство в профсоюзах, считал, что если лейбористская партия, их «политическое крыло», сумеет надолго, а в перспективе и навсегда, закрепиться у власти, естественно, в результате выборов, то, проведя социальные реформы — национализацию крупной промышленности, банковских капиталов, транспорта и так далее, введя рабочее и общенародное самоуправление, — они утвердят социализм.
В последние годы он лично многое сделал, сдерживая стачечную борьбу, чтобы подтолкнуть очередной лейбористский кабинет на решительные реформы. Но не то психология масс изменилась, не то выродились сами идеи реформаторского социализма, по крайней мере, вера в них, но в любом случае и он как влиятельнейший профсоюзный лидер, и лейбористские министры, желавшие радикальных нововведений, ничего не сумели продвинуть, а в целом — потерпели фиаско.
Неужели всю жизнь он заблуждался? Неужели, пока существуют шильдерсы, ничего не достичь? Как ни грустно ему было это сознавать — откровение слишком поздно утвердилось в душе, но приходилось покаяться, прежде всего пред самим собой, что заблуждался.
«…к сожалению, заблуждался».
Вот почему механизм власти ему представлялся теперь более сложным, совсем иным, чем думалось. Что же такое власть — спрашивал себя Дарлингтон. Прежде всего, конечно, здесь, в Британии? Неужели марксистский анализ, а он не считал себя убежденным марксистом, более универсален и исторически справедлив? Вот, например, размышлял он, ш и л ь д е р с ы — экономическая власть, и их политические клевреты, то есть консерваторы, до сих пор живучи и деятельны… А так называемая власть профсоюзов — фикция, и уж кому, как не ему, знать это. А его личная власть в одном из крупнейших профсоюзов в историческом плане ничего не значит, как и власть лейбористских кабинетов, на которую они влияют, потому что экономика — в чужих руках.
«И кто же, выходит, прав?..»
Но самое странное, думал Дарлингтон, что на закате жизни он становится революционером и ищет не соглашения с капиталом, не частичных завоеваний («…шаг за шагом»), а непримиримой схватки. Но время-то ушло, и новое убеждение просто вот так не передашь идущему следом поколению, как передают эстафетную палочку.
«Жаль, очень жаль…»
III
Из лабиринта кривых улиц, путающих пешехода и отсутствием архитектурной перспективы, и одинаковостью краснокирпичных коттеджей; из компактного, но довольно обширного массива, именуемого Раскин Грин, где из поколения в поколение селились низшие, самые многочисленные слои «среднего класса»[5], по обеспеченности заметно уступающие квалифицированным рабочим («синие воротнички»[6], крепко спаянные больше века в тред-юнионы, все-таки немалого добились, и своей неразделенностью с ними Джон Дарлингтон гордился); из тихого и корректно-вежливого района мелких служащих и придавленных безденежьем тружеников умственного труда — «белых воротничков» — он выходил на магистральную Хай-стрит, устремленную к Темзе. Эта улица кипела всевозможной торговлей, вечно была переполнена людьми, особенно по субботам с утра, когда в с я Англия семейно отправлялась за покупками, запасаясь продуктами практически на неделю, справляя обновы. Ему, как и в детстве («…странно, мало что в нас с годами меняется…»), было радостно очутиться в базарной неразберихе, веселой и шумной, потому что боковые улочки в этой части Хай-стрит, особенно по субботам, превращались в красочное столпотворение — торговля велась с лотков, тележек, прилавков, в разборных палатках, просто на земле. Возвышались горы овощей, в основном выращенных на английской земле, и фруктов — больше заморских; серебрилась свежая рыба, поутру выловленная у ближайших морских побережий, — ах, да чего только не предлагалось! И все значительно дешевле по сравнению с аккуратным товаром в бесчисленных магазинах и магазинчиках, которые тоже в несколько раз расширяли ассортимент к субботнему людскому наплыву. Ярмарка! жизнь!..
Он любил незаметно, не торопясь, покружить по этим базарным скопищам, молодея душой, радуясь неизбывности человеческих привычек — кровных, наследственных, переходящих от родителей к детям, внукам и так — в бесконечность рода людского, пока он существует…
«…пока он существует», — повторил он себе, думая о том, что может наступить миг, когда все исчезнет. Именно м и г, потому что уничтожение наступит сразу. Потому что взрыв в секунды переменит все сущее на земле. Неужели такое случится? Неужели нельзя остановить? Если все эти люди поймут, как р е а л ь н а опасность, то тогда и начнется быстрый отход от ядерной пропасти. Только в этом спасение, и он… нет, они все вместе, как миллионный профсоюз, могут уже сейчас начать это движение, увлекая за собой миллионы других. И он… ах, да что о себе! Просто уже сейчас надо сделать все необходимое.
Возвращаясь все время в мыслях к митингу, Джон Дарлингтон не то чтобы пытался утвердиться в правильности затеянной им общепрофсоюзной кампании — в этом он не сомневался ни на минуту, но в висках молоточками стучало, что это — п о с л е д н я я кампания в отпущенном ему сроке пребывания у власти. И он невольно задумывался о том, какой же останется страна, когда на ее судьбу лично он уже не сможет столь активно влиять, как делал почти целое десятилетие. Недавно он обнаружил, что она совсем не такая, какой он себе ее представлял, вероятно, основываясь на идеях и мировосприятии тридцатых годов. А это значит, что они мало в чем преуспели в семидесятых, когда твердо освоились у власти. И так, выходит, всегда, во всех поколениях, думал он, кроме, пожалуй, революционных, когда новые идеи воплощает само поколение…
Перебирая все свои начинания, которые в большинстве почему-то не удавались, однако всегда находились оправдания этим «почему-то», мол, если бы то-то, и то-то, и тогда бы… Но «тогда бы» так и не случались, а потому, перебирая в последнее время все свои неудачи (были, конечно, и удачи, но, так сказать, текущего момента, а он мыслил об их реформаторских начинаниях), Дарлингтон с тягучей грустью сознавал, что начни он сызнова свой путь во главе профсоюза, то делал бы, может быть, то же самое, но по-другому, в другой последовательности, и главное — решительно осуществляя цели, не ш а г з а ш а г о м, как повелось по традиции, а — сразу! То есть не убеждая массы постепенно, не уговаривая их, а встряхнув, заставив с р а з у переломить сознание, принять новый подход к осмыслению времени и собственной роли в делах общенациональных, чего, похоже, он добьется в осознании реальности ядерной катастрофы. Но — поздно! поздно… Всего лишь последнее его начинание на пирамидальной вершине власти…
«…а шильдерсы остаются!..»
Он вновь вспомнил о той телепрограмме и пожалел, что не нашел хотя бы минутку, чтобы сказать стране о том, как барон Самуэль Шильдерс пытался откупить часть земель, на которых расположено первое в мире доменное производство — «…гениальность Абрахама Дарби в том, что он употребил кокс для выплавки чугуна. И железо стало ковким, и заставили пар работать!». Эти открытия по своему смыслу не ниже, чем открытия новых земель, без них — немыслима индустриальная революция. С обилием чугуна и стали Британия возвысилась, воцарилась — почти на целый век! — как Мастерская мира. А Самуэль Шильдерс хотел обкорнать их металлургическую святыню…
